Андрей Фролов - Яма на дне колодца

Говорит:

— С чего ты взял, Дисечка? — Ласково, негромко, но я научился распознавать подкрадывающееся недовольство.

— Наши говорят…

— Они говорят разное, — Жанна улыбается тонкими губами.

Если бы улыбки могли замораживать, вода в стакане на тумбе уже превратилась бы в лед.

— Значит, это правда, — констатирую, не испытывая ни намека на удивление.

— Тебя это заводит? — все же интересуется она, пальцами левой руки накручивая свой острый сосок. Несмотря на холод дыхания, я снова начинаю пылать.

— Вы ведь очень старые, да? Наверное, даже древние ?

Смеется, обнажая мелкие белоснежные зубки.

— Никогда не спрашивай женщину о ее возрасте, дурачок, — облизывает губы змеиным язычком. — Особенно ту, с которой делишь ложе.

Постель не зря называют самой откровенной из исповедален. Поэтому я задаю еще один вопрос — из сонма тех, что мучают меня ночами, когда я вспоминаю зарезанного пони и молчаливого Константина, стоящего возле кровати Тюрякулова.

— Вы продали души, верно? — говорю я.

Готовлюсь к тому, что сейчас она вспыхнет, ударит меня и прогонит, избавив от дальнейших сладких мучений. Ее реакция удивляет, и я даже не успеваю удержать брови, полезшие на лоб.

Она опять смеется. Причем искренне и заливисто, словно девчонка.

— Ты смешной мальчик, Дисечка, — говорит, отсмеявшись и продолжая ласкать свою грудь. И произносит, отчего у меня окончательно падает член, а позвоночник пробирает январской стужей: — Знаешь, любопытный мой, если речь заходит о торговле душами, то мы — ломбард .

Лежу молча и неподвижно, уставившись в зеркальный потолок. Вижу ее локоть, двигающийся мерно и неспешно, вижу плечо и волосы. Наверное, так ощущают себя суши-девушки, с обнаженных тел которых ужинают высокопоставленные якудза.

Смысл произнесенных слов медленно доходит до сознания, заставляет цепенеть все сильнее. Такое чувство, что меня душат кожаным ремнем…

— Вы… — давлю слова жалобно и неохотно, проклиная себя за слабость, но ничего не могу с этим поделать, — отпустите меня?

— Отпустить? — Жанна неподдельно удивлена. Так бы удивился любой, услышавший несусветную глупость. — Почему? Неужели тебе плохо?

Подается вперед, всматриваясь в мое лицо. Чувствую это, даже сомкнув веки.

— Неужели тебе чего-то не хватает в этих стенах? — спрашивает она. — Просто исполняй правила, Денис. А если что-то не так, я помогу…

Вдруг протягивает руку и кладет ладонь на мой лоб. Холодную ладонь, узкую и гладкую, словно провела хирургическую операцию по удалению всех линий судьбы, жизни и прочей чепухи.

— О, смешной истерзанный мальчик, — шепчет она, и в голосе Жанны сочувствие сражается с насмешкой. — Ты страдал, это правда. Но в вопросах любви я — специалист высшего класса. Эксперт, как сказали бы журналисты.

Молчу, вжавшись в подушку и не в силах возразить. Мне кажется, что из-под моих ногтей снова исторгаются сотни крохотных алых муравьев. Жанна чуть сжимает ладонь, и я чувствую, как мозг схватывает ледяным обручем.

Моя жестокая любовница и хозяйка говорит:

— Это приходит вечерами, не так ли? — Ее рука все еще на моем лбу, отчасти закрывая глаза. Вторая рука, я это точно знаю, по-прежнему теребит сосок. — О, вечер — коварный мистический подельник любви и союзник боли, их верный миньон. Стоит солнцу зайти за горизонт, и ты мигом забываешь, как дышать, верно? Умираешь без нее , задыхаешься и таешь майским сугробом.

Ее пальцы скользят по моему лицу, гладят щеку и шею, но я не открываю глаза. От прикосновений морозит, но в груди начинает разгораться пламя. Ладонь все ниже, на моей груди, затем на животе.

— Ты не находишь себе места. В прямом смысле слова, — говорит Жанна, и ее шепот пробирается прямиком в душу. — Тебя трясет. Физиологи бы сказали, что дело в скопившемся за день напряжении. Но я-то точно знаю, что это не так.

Дыхание ее учащается. Шепот становится жарким, и температура в комнате, кажется, поднимается градусов на десять. Ладонь продолжает путешествие, сквозь край простыни теперь поглаживая мое бедро.

— Ты пытаешься честно уснуть, да? Ложишься в кровать и мнешь подушку, верно? — Она уже не шепчет, скорее мешает слова со стонами, срывающимися и влажными. — Комкаешь одеяло, вспоминаешь, мечтаешь, проклинаешь и грезишь наяву… Засыпаешь, с невероятным трудом вырываясь из объятий сумеречного злодея.

Теперь рука под простыней. Я не хочу возбуждаться, но сила Жанны куда больше моей. Ее это провоцирует, движения становятся все настойчивее и резче.

— А утром твоя голова чиста. — Она продолжает бить в одну точку, заставляя меня внутреннего страдать и меня внешнего готовиться к новому раунду. — Все идеи написать письмо, обновить статус в социальной сети, запостить фото или опубликовать стихи — лишь бы она услышала, уловила сигнал, прочитала послание и убедилась, как ты страдаешь, — кажутся наивной чушью. Кажутся нелепицей, детскими забавами, недостойными настоящего мужчины…

Теперь я по-настоящему, железно готов, да так, что могу проткнуть гипсокартонную стену. Но все еще стискиваю зубы, надеясь на скорое окончание пытки. Не хочу, чтобы госпожа победила, но ничего не могу поделать.

Спина взмокла, пальцы хватают простыню. Чувствую запах ее пота — дразнящий, пробивающий насквозь, словно град пуль. Голову кружит, будто я закинулся новым типом колес. Потолок раскалывается на сотни осколков, превращаясь в калейдоскоп.

Жанна опускается еще ниже, отбрасывает тряпку и нежно охватывает меня губами. При этом я все равно слышу ее голос, звучащий в голове.

— Хочешь, Дисечка, — спрашивает она без слов, заставляя меня трястись, словно зверька, угодившего на высоковольтный провод, — я сотру эти воспоминания?

— Нет! — Вскидываюсь так резко, что она сильно сжимает зубы, заставляет почувствовать жгучую боль в низу живота. — Нет… — Не могу понять, говорю ли это вслух или громко думаю, каким-то образом заставляя ее слышать. — Прошлое и так оставило мне слишком мало, чтобы лишать себя и этой его части…

Она утомленно вздыхает.

Отстраняется, оставляя меня на холодном ветру. Брезгливо вытирает губы и пальцы уголком простыни, бросая меня в двух шагах от финиша. Глаза ее холодны и безжизненны, словно остывшие угли.

— Глупо, — сообщает Жанна, перебрасывая ноги через край кровати. — Инфантильно, безответственно и глупо. Тягостные воспоминания, сколь важными они бы ни казались, остаются балластом, не имеющим никакой фактической ценности…

Идет через комнату, грациозная, молочная и сверкающе-голая. Склоняется над креслом, поднимая красно-синий китайский халат из шелка, запахивается. На блестящем паркетном полу коричневого дерева я вижу ее влажные следы — тонкие, изогнутые, совсем не похожие на отпечатки человеческих ступней. Вынимая из кармана пачку сигарет и тонкую зажигалку, Жанна прикуривает. Вскидывает острый подбородок к зеркальному потолку.