Андрей Фролов - Яма на дне колодца

— Если чего-то захочется, проси, — деловито кивает Константин, все реже посещающий наши занятия с его сыном.

— Ты ведь останешься на Ирлик-Кара-Байрам? — требовательно спрашивает Колюнечка, хватая мою ладонь своей пухлой и неестественно ледяной. — Праздник Перевернутого Солнышка? Это в августе, совсем скоро, я уже так его жду-жду…

От одного названия мне становится дурно. Будто поднес к губам бутылку с минеральной водой, а глотнуть довелось керосина. Веет чем-то древним, алтайским, неожиданно напряженным. Мысли ломаются пополам хрупким ноябрьским льдом. И не от того, что я услышал из уст ребенка непривычное слово. А от внезапного осознания, что до августа я могу покинуть дом…

Опека, окружающая меня, становится липкой патокой, в которой невероятно легко увязнуть. Поступки существ, населяющих усадьбу, отныне выходят за границы привычного понимания и устоявшихся оценок. Наполняют душу мазохистической покорностью, за которой виднеется нирвана.

— Успокойся, — миролюбиво предлагает Жанна. — Ты осознал, что окружающему миру плевать на твои любовные переживания или жизненные проблемы? — спрашивает она, ласково ведя ладонью по моей щеке. И констатирует: — Так смирись. Здесь ты нужен.

Я — будто перепрограммированный робот. Теперь точно знаю, что моя госпожа говорит правду.

За стенами этого дома до меня уже давно никому нет дела. За тридцать лет жизни некоего Дениса окружающие люди так и не научились видеть его уникальных душевных терзаний, пока он сам не давал о них знать. Пока не напрашивался…

Теперь я белый. Как сияние в конце тоннеля, ведущего на другой берег мирозданья. Как марлевые шторы старинного лепрозория.

Смиренно отстраняюсь.

Этому приему я обучился не в Особняке — гораздо раньше. За годы бродячей жизни привык вести себя правильно . Говорить с людьми, мутить делишки, гнить на временной работе. Научился замыкаться в себе. Как садиться внутрь человекообразного робота с собственным именем в паспорте. Пока он функционирует за меня, я нахожусь где-то на нижних палубах, подальше от всего мира. Сжигаю себя терзаниями и сожалениями, не имеющими никакой ценности для остальных.

Когда-то я был готов впустить в этот бункер одного-единственного человека. Да только одному туда было нельзя. Второму было плевать. А третьего так и не нашлось на моем пути.

Нет, такому поведению я научился отнюдь не в Особняке…

Но тут довел это искусство до совершенства.

Это сродни гипнозу, погружению в транс. Отчетливо понимаю, что происходит со мной, остальными подвальщиками или хозяевами. При этом превращаюсь в капитана корабля, ведомого сломавшимся автопилотом — сколько бы я ни жал на кнопки, ничего не происходит, управление перехватили. Больше не испытываю апатии. Почти естественно бодр и исполнителен, член встает по установленному Жанной расписанию.

Осознаю, что мной пользуются.

Но при определенных условиях учусь получать от этого удовольствие…

Даже погрузившись на самое дно себя, не оставляю наблюдений. Может, по привычке, может — с надеждой на окончательное прозрение. Старательно фиксирую любой уход Эдика в подвал, отмечаю каждую знаменательную ночь и ищу закономерности. Все больше сопоставляю. Пусть и сонно, но все чаще вслушиваюсь в скрежетание каменных жерновов. В их ритм и темп. Веду персональный мысленный календарь, как первокурсница, чутко следящая за графиком месячных.

Кажется, я не ошибся в догадках.

Впрочем, пока это не так важно…

Однажды вечером Чума все же решается снова заговорить со мной.

Не просто обменяться ничего не значащими фразами или попросить денег. Как и прежде, усаживается на пустую соседнюю кровать, вертя в пальцах старенький портсигар.

Он догадывается. Скорее всего. Или Особняк намекает ему. Но Чумаков уже почти разгадал загадку и потому старается быть ближе.

— Я ведь не побоялся тогда стрелять в овраг, — говорит он тихо, чтобы не расслышали другие. — Храбрости было на семерых, Диська. А все равно не выстрелил…

Зажимаю пальцем страницы в новеньком томике Джорджа Мартина, доставленном на прошлой неделе. Подтягиваю подушку, сажусь на кровати чуть выше, чтобы наши лица были почти на одном уровне. Что именно подсказывает Чуме сердце? Что именно нашептывает ему дом?

— Знаешь, я тогда это за приход принял, — говорит он, изучая свое исцарапанное отражение в серебристой крышке портсигара. — Мысли словно белилами обрызгало, только недавно вспомнил. Мозговой известкой, так я тогда это назвал… Глупо звучит, да? Но кровь с мозгов как будто смыло, клянусь тебе! Потому стрелять и не стал. Сохранил жизнь, понимаешь?

Говорю:

— Зачем ты мне это снова рассказываешь?

Он вздрагивает. Поднимает голову и какое-то время не может сфокусировать взгляд. Смотрит на книгу в моих руках, синяки на шее, кровоподтек на локте, где хваталась Алиса. Пожимает плечами.

— Ты должен знать ответ, Диська, — беспомощно отвечает Валентин Дмитриевич, и его тощая грудь поднимается в слабом вздохе. — Ты ж верующий, Диська, да? Книги умные читаешь, верно? Что скажешь, простят меня на том свете?

Откладываю книгу на тумбу. Медленно, как готовящийся к операции хирург, стараясь не совершать ни одного лишнего движения. На какое-то короткое мгновение кажется, что я действительно могу освободить его душу, если заставлю уверовать в прощение. В отстирывание грехов.

Он добавляет, словно оправдываясь:

— Ты чистый, Диська.

— Ты многого обо мне не знаешь…

— Да кому ты лечишь? — Валек морщится. Отмахивается портсигаром, бросив на стену яркий блик от прикроватного светильника. — Думаешь, я грязи человечьей не видел? Чистый ты, дурень. Ломаный, изуродованный внутри, но чистый…

— Поэтому ты и выбрал меня в качестве исповедника?

— Наверное… — Старик — а теперь он выглядит именно стариком — вздыхает, его плечи поникают. — Тянет меня к тебе, Диська. Словно судьбой нам было предначертано. Ничего поделать не могу с этим…

Отвечаю спокойно и размеренно, стараясь не выдать бушующих внутри эмоций:

— Глупо. Судьбы не существует. Не существует ни причин, ни следствий.

Он не слышит. Вскидывается, что-то вспомнив, и снова открывает рот:

— А еще я мальчишку того не тронул! Помнишь, рассказывал?

Я замираю. Каменею. Сливаюсь цветом с простыней и пододеяльником, на которых полулежу. В моих венах лед. В моей голове пустота, в которую можно кричать, будто в бездну.

Чума проводит пятерней по редким волосам.

— Немного дел хороших в жизни совершил. Но может хоть эти зачтутся? — Его глаз дергается в нервном тике, лицо бледнеет, на нем выступают порезы от бритья и сыпь на шее. — Не знаю, что было это — сострадание или белила все те же… Побродил по квартире его, перед дверью туалетной постоял. А потом развернулся и ушел. Не смог. Жалел сначала, за слабость себя упрекал. А теперь горжусь…