Герберт Уэллс - Экзорцист. Лучшие мистические рассказы

И тут все кончилось. Пропел петух, и снова зазвучали уютные голоса природы. Я замер, оглушенный и дрожащий, а Лоусон бросился на меня из-за деревьев. От этого порыва силы окончательно покинули его, и он, едва выбежав из тени, рухнул без чувств.

Вместе со способностью двигаться ко мне вернулись и здравомыслие, и сообразительность. Я взвалил друга на спину и, пошатываясь, потащил в дом. Теперь-то мне было за него по-настоящему страшно – а больше всего меня пугало, что страшно стало только сейчас. Слишком близок я был к «мерзости Сидонской».

На пороге нас дожидался испуганный камердинер. Как видно, ему это было не в новинку.

– Ваш хозяин ходил во сне и упал, – сказал я. – Надо поскорее уложить его в постель.

Пока Лоусон лежал в глубоком оцепенении, мы обмыли ему раны, и я одел его как смог. Опасность представляло лишь истощение сил, поскольку порезы, к счастью, оказались несерьезными, никакие артерии не были задеты. Сон и покой должны были исцелить его, поскольку конституция у него была крепкая. Я уже уходил, когда он открыл глаза и заговорил. Меня он не узнал, но я заметил, что лицо перестало быть таким отчужденным, – теперь Лоусон был больше похож на моего давнего друга. Тут мне внезапно вспомнилось старинное охотничье средство, которое мы с ним всегда брали в экспедиции. Это пилюля, сделанная по древнему португальскому рецепту. Одна доза – прекрасное лекарство от лихорадки. Две бесценны, если заблудишься в буше, поскольку погружают человека в глубокий сон на несколько часов и избавляют его от страданий и безумия, пока не подоспеет помощь. Три даруют безболезненную смерть. Я отправился к себе и нашел в шкатулке заветную коробочку. Лоусон проглотил две пилюли и устало повернулся на бок. Я попросил камердинера не будить его и пошел поискать себе поесть.

У меня появилось неотложное дело. К семи часам утра Джобсон – за ним послали – ждал меня в библиотеке. По его угрюмому лицу я понял, что у меня есть отличная замена пророку Израиля.

– Вы были правы, – сказал я. – Я прочитал одиннадцатую главу Третьей книги Царств и провел такую ночь, что остается только молить Бога, чтобы она не повторилась.

– Так я и думал, – отвечал управляющий. – Со мной такое тоже было.

– В Дубраве? – спросил я.

– О да, в лесу, – был ответ на протяжный шотландский манер.

Я решил выяснить, все ли ему понятно.

– Предки мистера Лоусона – с шотландской границы?

– О да. Сдается мне, они с берегов Бортуик-Уотер, – отозвался Джобсон, но по глазам мне было видно, что он понял, что я имею в виду.

– Мистер Лоусон – мой самый старинный друг, – продолжал я, – и я хочу сделать все, чтобы он поправился. Я полностью беру на себя ответственность за все свои поступки. Это я сам объясню вашему хозяину. Но мне нужна ваша помощь, иначе ничего не получится. Вы согласны? На первый взгляд чистое безумие, а вы человек здравомыслящий и, вероятно, предпочтете держаться в стороне. Вам решать.

Джобсон посмотрел мне прямо в лицо.

– За меня не бойтесь, – проговорил он. – В этих краях есть богомерзкий вертеп, и я сровняю его с землей, если только сил достанет. Мистер Лоусон был мне хорошим хозяином, вдобавок я убежденный христианин. Так что говорите, сэр.

Тон его не оставлял места для сомнений. Я обрел своего Илию Фесвитянина.

– Мне нужны люди, – сказал я. – Как можно больше.

Джобсон поразмыслил.

– Черные туда ни ногой, но тут на табачной ферме есть человек тридцать белых. Они сделают, что вы скажете, если вы дадите им бумагу, что снимаете с них всякую ответственность.

– Хорошо. Тогда мы послушаемся указаний единственного специалиста, который сейчас может нам помочь. Последуем примеру царя Иосии.

Я открыл двадцать третью главу Второй книги Царств и прочел:

– «И высоты, которые пред Иерусалимом, направо от Масличной горы, которые устроил Соломон, царь Израилев, Астарте, мерзости Сидонской, и Хамосу, мерзости Моавитской, и Милхому, мерзости Аммонитской, осквернил царь; и изломал статуи, и срубил дубравы, и наполнил место их костями человеческими. Также и жертвенник, который в Вефиле, высоту, устроенную Иеровоамом, сыном Наватовым, который ввел Израиля в грех, – также и жертвенник тот и высоту он разрушил, и сжег сию высоту, стер в прах, и сжег дубраву».

Джобсон кивнул.

– Понадобится динамит. У меня там, в мастерских, его вдоволь. Пойду соберу ребят.

Еще не пробило девять, как у дома Джобсона столпились люди. Это были крепкие молодые фермеры из соседних усадеб, которые покорно слушались указаний строгого управляющего. По моему приказу они принесли ружья. Мы вооружили их лопатами и топорами, а один прикатил тачку с несколькими бухтами веревок.

В ясном безветренном утреннем воздухе Дубрава, высившаяся посреди лугов, выглядела такой невинной, такой изящной – в ней невозможно было заподозрить никакого зла. Мне стало горько, что я погублю эту красоту, – более того, приди я один, я бы, наверное, передумал. Но здесь собралась целая толпа, и сумрачный Джобсон ждал моих распоряжений. Я расставил цепочку вооруженных людей и послал на дальнюю сторону дубравы несколько человек с колотушками. И сказал, что нужно перестрелять всех горлиц до единой.

Стайка была небольшая, и мы первым же залпом подстрелили пятнадцать. Бедные птицы перелетели через долину в другой лесок, но мы загнали их обратно к охотникам и убили семь. Четырех сбили с деревьев, а последнюю я сам достал выстрелом издалека. Через полчаса на поляне лежала горка зеленых трупиков.

Затем мы принялись валить деревья. Для умелого дровосека тонкие стволы были нетрудной задачей, и один за другим деревья валились наземь. Я смотрел на это – и вдруг меня охватило странное чувство.

Меня как будто кто-то умолял. Это был нежный голос, который вовсе не грозил мне, а именно умолял, столь эфемерный, что плотский слух не мог бы уловить его – он затрагивал струны души. Так слаб и так далек был этот голос, что я не мог представить себе, что за ним скрывается какая-то сущность. Нет, это была безвидная бестелесная благость этой чудесной долины, древнее хрупкое божество здешних дубрав. Голос был бесконечно печален и беспредельно прелестен. Как будто ко мне обращалась женщина, заблудившаяся в глуши прекрасная дама, которая не сделала миру ничего дурного и несла лишь бескорыстное добро. И этот голос говорил мне, что я разрушаю ее последнее пристанище.

В голосе звучало отчаяние – он был бесприютен. Топоры сверкали на солнце, лес редел, а этот нежный дух молил меня о пощаде, о краткой передышке. Он словно рассказывал мне, как огрубел и ожесточился мир за долгие века, о долгих печальных блужданиях, об убежище, которое досталось с таким трудом, о покое – ведь ей больше ничего не было нужно от нас, людей. Ничего ужасного не было в этом голосе. Ни единой мысли о том, чтобы навредить людям. Чары, которые для человека семитских кровей заключали в себе злую тайну, мне, представителю иной расы, представлялись не более чем изысканной, прекрасной диковинкой. Джобсон с остальными их не ощущали, а я, со своей более тонкой чувствительностью, улавливал в них одну только безнадежную грусть. То, что злило Лоусона, мне лишь сжимало сердце. Меня переполняла такая жалость, что я едва владел собой. Деревья падали с треском, люди вытирали потные лбы, а я казался себе убийцей прелестных женщин и невинных младенцев. Помню, как слезы струились у меня по щекам. Не раз и не два я открывал рот, чтобы отдать приказ прекратить работу, но лицо Джобсона – лик сурового Илии – не позволяло мне это сделать.