Герберт Уэллс - Экзорцист. Лучшие мистические рассказы

Теперь я понимал, откуда бралась сила убеждения у пророков Господних – и еще понимал, почему простой люд иногда побивал их камнями.

Упало последнее дерево, и башенка осталась стоять, словно оскверненное святилище, лишенное всякой защиты от суетного мира. Я услышал голос Джобсона:

– Давайте-ка подорвем эту штуковину, да поскорее. Прокопаем канавы с четырех сторон и заложим динамит. Что-то вид у вас неважный, сэр. Ступайте-ка посидите на горке.

Я побрел на холм и прилег. Внизу, среди поваленных мертвых стволов, сновали люди, и я видел, как они готовились к взрыву. Это было как бесцельный сон, в котором мне не отводилось никакой роли. Голос бесприютной богини все умолял меня. Его невинность была для меня сущей пыткой. Так, должно быть, мучился милосердный инквизитор, слыша мольбы прекрасной девы в митре смертницы на голове. Я понимал, что гублю редкостную красоту и другой такой уже не будет. Я сидел оглушенный, сердце у меня ныло, и вся прелесть природы молила за свое божество. Солнце в небесах, мягкие линии горизонта, голубые тайны далеких равнин – все это сосредоточилось в этом тихом голосе. Меня охватило горькое презрение к себе. Я был виновен в кровопролитии – более того, я был повинен в грехе против лучезарного света, который не ведает прощения. Я убивал невинную нежность, и не будет мне теперь покоя на земле. Но я сидел и ничего не мог поделать. Меня сдерживала более суровая воля. А голос все слабел и слабел – и вот уже затих, оставив лишь неизъяснимую печаль.

И вдруг в небеса взмыл огромный столб пламени, повалил дым. Послышались возгласы, на срубленную дубраву обрушились обломки камня. Когда осела пыль, от башенки не осталось и следа.

Голос умолк, и мне почудилось, что весь мир погрузился в скорбное молчание. От потрясения я вскочил и сбежал вниз по склону, где стоял Джобсон, протирая глаза.

– Ну вот и дело с концом. Теперь беремся за корни. Корчевать нет времени. Пустим в ход взрывчатку.

Разрушение продолжалось – но я взял себя в руки. И убедил себя, что нужно быть разумным и практичным. Подумал о том, что было ночью, вспомнил, какой измученный взгляд был у Лоусона, и усилием воли принял решение довести все до конца. Что сделано, то сделано, и моя задача – завершить работу. В памяти всплыл стих из Иеремии: «Как о сыновьях своих, воспоминают они о жертвенниках своих и дубравах своих у зеленых дерев, на высоких холмах». А я добьюсь, чтобы об этой дубраве забыли навсегда.

Мы подорвали пни, запрягли волов и стащили весь мусор в огромную груду. Потом фермеры взялись за лопаты и более или менее разровняли землю. Я окончательно пришел в себя и целиком принял сторону Джобсона.

– И вот еще, – сказал я ему. – Приготовьте два-три плуга. Мы усовершенствуем завет царя Иосии.

В голове у меня вертелись примеры из Писания, и я твердо решил принять все возможные меры безопасности.

Мы снова запрягли волов и распахали место, где была дубрава. Пахать было трудно, поскольку все было завалено обломками каменной башни, но неторопливые волы-африкандеры брели себе вперед, и ближе к вечеру работа была завершена. Затем я послал на ферму за каменной солью в мешках, какую дают скоту. Мы с Джобсоном взяли по мешку и прошлись по бороздам, засыпав их солью.

Последним актом был костер из груды стволов. Горели они хорошо, и мы побросали в пламя трупики зеленых горлиц. У птиц Астарты получился достойный погребальный костер.

А потом я отпустил недоумевающих фермеров и обменялся суровым рукопожатием с Джобсоном. Черный от пыли и дыма, вернулся я в дом, а там попросил Трэверса упаковать мой багаж и заказать авто. Нашел камердинера Лоусона и узнал, что его хозяин мирно спит. Дал ему некоторые указания и отправился помыться и переодеться.

Перед отъездом я написал Лоусону записку. Начал я с того, что процитировал двадцать третью главу Четвертой книги Царств. И рассказал, что сделал и по каким соображениям. «Всю ответственность я беру на себя, – писал я. – Здесь никто, кроме меня, не имеет к этому никакого отношения. Я поступил так во имя нашей старой дружбы, и, поверьте, мне было нелегко. Надеюсь, вы все поймете. Когда простите меня, пошлите весточку, и тогда я вернусь и мы помиримся. Но я думаю, вы поймете, что я спас вашу душу».

Когда я выехал из усадьбы по дороге к Такуи, день клонился к закату. Огромный костер на месте дубравы все еще яростно полыхал, и над верхней частью долины нависло облако дыма, наполнив воздух мягкой лиловой дымкой. Я знал, что поступил на благо другу, что он одумается и будет мне благодарен… Но когда автомобиль доехал до вершины холма, я обернулся и посмотрел в долину, над которой надругался. Луна взошла и посеребрила дым, сквозь него прорывались языки пламени. Не знаю почему, но и озеро, и речка, и сады, и даже зеленые склоны выглядели оскверненными и заброшенными.

И тогда у меня снова сжалось сердце, и я понял, что некая прекрасная, пленительная сущность лишилась из-за меня своего последнего земного прибежища.

Перевод Людмилы Бриловой

«Говорят, что чудес больше не бывает; и есть у нас философы, которые стараются сделать обыденным и естественным все сверхъестественное и не имеющее видимых причин. Вследствие этого мы превращаем ужасные вещи в сущие пустяки, загораживаясь мнимым знанием, тогда как следовало бы покоряться неисповедимому страху».

Затратив на поиски чуть ли не целый час, Лин Стантон обнаружил наконец нужную цитату из «Все хорошо, что хорошо кончается». Он придвинул кресло к камину и набил трубку. Вот бы изобрести сюжет для рассказа – что-нибудь пострашнее да посверхъестественней. Шел только десятый час апрельского утра, однако у Стантона созрело настроение испытать неисповедимый страх. Рассказ сидел внутри его, а может, витал снаружи, в воздухе. Стантон знал, чего ему хочется, но где сам сюжет? Почему он не обретает форму, не выявляется хотя бы как расплывчатый контур – или скорее скелет, который можно будет потом облечь какой вздумается плотью?

Откуда взялось, спрашивал он себя, это, отчасти даже приятное, ощущение бегающих по спине мурашек? Ну да, он провел беспокойную ночь: около двух пробудился от дурного сна и добрый час лежал и разглядывал через незанавешенное окно свет, который горел в старом викариатском доме Уинтон-Парбло, по ту сторону долины, в полумиле. По слухам, там жил каноник Ратбоун, ученый-востоковед, с другом, доктором Курциусом из Германии. Свет горел и горел, и Стантон не мог уснуть. Каноник Ратбоун и доктор Курциус не давали ему уснуть, даром что находились по ту сторону долины, в полумиле.

«Есть у нас философы, которые стараются сделать обыденным и естественным…» – повторил он и замолк. Сюжет начал вырисовываться. Перед глазами возникал его туманный контур. Скелет рассказа.