Михаил Гаёхо - Поднимаясь колёсами на гору Фудзи. Сборник рассказов

– Что написано на этом какэмоно, которое висит в токонома? – спросил Варадимиру.

– Это стихи, – сказал Кодзиё. И прочел:

Поздняя осень,

Грачи улетели,

Лес обнажился.

– Ведь сейчас еще только весна, – сказал Варадимиру.

– Ты прав, – сказал Кодзиё.

– Мне кажется, что там дальше должно быть еще что-то, – сказал Михаиро.

– Нет, – это все. Здесь три строчки, как и полагается в настоящем японском хокку, – сказал Кодзиё.

– Чьи это стихи? – спросил Варадимиру.

– Мои, – сказал Кодзиё.

– А мне кажется, что это я учил еще в школе, когда мы проходили классиков, – сказал Михаиро.

– Может быть, – сказал Кодзиё. – В этом стихотворении я следовал примеру великого Басё. Это он иногда так писал свои хокку: брал пятистишие более старого поэта, три строчки оставлял без изменения, а две, которые по его мнению были лишними, выбрасывал.

– В этом есть какой-то смысл, – сказал Михаиро.

– Но ведь сейчас весна, а не осень, – сказал Варадимиру.

– Да, – сказал Кодзиё, – нужно, может быть, сменить текст. Есть у меня одно хокку на весеннюю тему:

Люблю грозу

В

Начале мая.

Однако над ним, мне кажется, нужно еще поработать. Я, пожалуй, выберу вот это:

Белеет

Парус одинокий

В тумане моря.

Здесь нет указания на время года, но видно, что не осень и не зима.

– Вполне может быть, что и весна, – сказал Михаиро.

– Эти стихи мне нравятся больше, чем про осень, – сказал Варадимиру.

– Я тоже думаю, что они мне удались, – сказал Кодзиё.

– А мне нравится это черное сакэ, – сказал Михаиро, отпивая из чашечки.

– И сладкий зеленый ёкан – тоже, – сказал Варадимиру.

– Он такой зеленый и красивый, что им очень можно любоваться – так же, как мы это делали с цветущей сакурой, чайными тяванами и токонома, – сказал Михаиро.

– И кимоно в какэмоно, и прочей икебаной, – сказал Варадимиру.

– Ик-ке-бана… – сказал Михаиро.

– А хорошо, – сказал Варадимиру, если бы к нам сейчас пришли гейши и самураи, спели бы для нас свои песни, сыграли на сямисэне…

– И веселые камикадзе, – вставил слово Михаиро.

– Показали бы нам свои танцы, – закончил Варадимиру.

«Что-то здесь не так», – вдруг подумал Кодзиё.

– Танцы – это балет, – сказал Михаиро, – а я люблю балет. Я люблю его не за музыку и не за либретто, и даже не за танец как таковой, а за движение в танце – за это движение, в котором осуществляется скрытая возможность организма. И когда танцор подпрыгивает высоко, так что он словно зависает в воздухе на мгновение, а ноги его при этом расположены в какой-нибудь замысловатой позе или же наоборот – вытянуты по струнке, или когда он быстро так перебирает ногами в такт музыке, или совершает какие-нибудь другие быстрые движения, или когда он как-то изгибается телом и руками на пределе возможности своих костей и сухожилий, – в такие мгновения мне кажется, что мои мышцы и сухожилия сами чувствуют эту радость движения, которая им передается, и внутри мне даже становится тепло, словно от рюмочки сакэ. И конечно, это красиво – почти так же красиво, как хорошее каратэ.

– Если кто-нибудь знает каратэ, то он свободно может исполнить любое балетное па, – сказал Варадимиру.

«Все не так, все не так, – думал Кодзиё, – почему мы едим кагамимоти и пьём черное сакэ, ведь сейчас не Новый Год и не похороны?»

– И хорошее громкое пение я тоже люблю, – сказал Михаиро. – Я люблю его не за слова и не за красивую мелодию, а просто люблю голос, свободный человеческий голос, который звучит на полной возможности дыхания и легких. И пусть это будет просто крик из горла, иногда я чувствую, что он как будто проходит и через мое горло – прямо из горла певца – тогда мне передается эта радость свободного голоса и свободного дыхания, и внутри мне становится тепло, как после рюмочки сакэ.

– Если кто-нибудь знает каратэ… – сказал Варадимиру.

«Все, все не так, – думал Кодзиё, – если сасими – это сырая рыба, а камабоко – рыба под прессом, то почему они оба так похожи на холодную колбасу? И почему этот сладкий зеленый ёкан оказываетося сладким только по названию, и цвет он имеет другой, а совсем не зеленый?»

– Мы хорошо попили и поели, – сказал Михаиро, – так не приступить ли нам к послеобеденному харакири?

– А я хочу мицубиси, – сказал Варадимиру.

«Все не так получилось, – думал Кодзиё. – Вот я дал сегодня новые имена вещам и предметам и я думал, что это хорошо. Господи, так я все это хорошо придумал, что сам поверил, что все это – правда. Но все смешалось в доме и перепуталось, и я сам теперь ничего не знаю».

– Ну что же, – сказал Михаиро, – тогда выйдем.

Выходя, они обернулись.

Дым неожиданно пошел из хибати, и за его синими кольцами, словно в тумане, виднелось лицо Кодзиё – бородка клинышком, полуоткрытый рот с редкими крупными зубами, низкий лоб с залысинами и два пучка волос, которые топорщились за ушами. Глаза смотрели печально и сонно.

– Это ведь Козлов, – подумал Михаиро.

– Да, это Козлов, – подумал Варадимиру.

Они вышли и сделали то, что хотели.

Поворачивая назад, Михайлов поскользнулся на скользком. И упал.

– Я думал, что уже вечер, а оказывается, что еще светло, – сказал он, переворачиваясь на спину.

Он смотрел в бледное синее небо, по которому редкие облака плыли, словно рыхлый весенний лед. Совсем низко пролетели две большие белые птицы. Видно было, как их крупные черные лапы – будто в калоши обутые – мотались толчками в такт со взмахами крыльев.

– Гуси-лебеди, – сказал Михайлов.

Он закрыл глаза. Стало темно.

Какие-то мысли проплывали, словно рыбы в темной воде, но – глубоко, не доходя до поверхности сознания. Каким-то шестым чувством Михайлов ощущал их приближение и уход, и от одной из них тянуло теплом и спокойствием, а в другой было неясное, томительное сожаление о чем-то утраченном или забытом, и еще одна была – уходила и возвращалась – самая необходимая и нужная.

Михайлов зашевелил губами, вспоминая.

– Да– сказал Михайлов. – Да… Однажды я шел из магазина… Я шел из магазина и нес полный бидон молока…

По ночам Лыкову снились кошмары.

И что-то такое продолжалось, даже когда он просыпался.

Он просыпался в поту, с готовым уже криком на губах – и словно посреди какой-то тьмы внутренней, не видя, не помня содержания своего сна, и только по косвенным признакам, остаточным своим ощущениям догадываясь, что нечто кошмарное снилось. Он открывал глаза, из внутренней темноты переходя в ту, что снаружи, выпуская воздух из легких – не с криком уже, а с всхлипом. И каждый раз видел справа в ногах кровати высокую тень, словно длинный плащ висел там на потолочной балке. А по левую сторону кровати тут же возникала другая тень, как бы вплывая в комнату из открытого по причине ночной духоты окна.