Pferd im Mantel - Очищение молитвой [Неоконченное]

С первыми лучами солнца последовал сигнал к общему сбору. Стоя вместе на крыше ГТСки, Фёдор со Звиадом донесли до личного состава задачу дня — действуя слаженно, общей колонной, сельские и армейские выдвигаются в сторону Твери, чтобы далее, миновав мёртвый город, следовать в Кушалино. Общей радости не было придела. Как же — армия с нами! Теперь жизнь начнётся. Сборы выдались недолгими — уже через полчаса колонна, возглавляемая двумя бронетранспортёрами и бронированным «Тайфуном», покидала Лихославль. В Тверь вошли к полудню. Не останавливаясь, максимально быстро двинулись сквозь ряды мёртвых зданий. Тверь поразила Фёдора запустением и тишиной. Прошло семь лет, а уже асфальт еле угадывается под слоем земли, там издесь сквозь трещины пробились и уже набрали силу деревья. Город стал похож не на труп — он стал похож на обсосанный временем скелет, но он не был покинут. Кожей чувствовалось, что за ними наблюдают. Шмыгали, прячась от рычащей и грохочащей гусеницы колонны в щели и проёмы какие-то смутные тени. Ходуны, сбиваясь в стайки, провожали их тупыми взглядами своих высохших глазниц. Ходунов было немного, но они были. Срамнову вспомнилась вчерашняя фраза капитана о том, что если вдруг ходунов где-то убавилось, значит есть места, где их слишком много. Какие-то мелкие твари, издали похожие на обезьян, прыгали по крышам, переследуя колонну. Глядя на Тверь из окна своей ГТСки, Фёдор окончательно смирился с мыслью, что этот город уже никогда не оживёт. В отличие от людей, убитые города остаются мёртвыми. Рассыпаясь в прах, медленно, они умираю навсегда. Тверь уже мертва — что бы не случилось, жизнь — нормальная, живая жизнь — сюда уже не вернётся. Бедная, древняя Тверь! Скромный, милый, маленький город. Его не бомбили, не брали приступом — он пал, поражённый изнутри. Люди — эта непризнанная инфекция, угнетающая всё и вся, куда бы она не попала, создала его и сама же разрушила. Бог ты мой — а что же творится в Москве?! От этой мысли поросль на голове Срамнова встала как иглы у ежа, а по телу пробежал разряд. Если в Твери… вот так, то что же там? Да там же должен быть Ад, кромешный Ад! Высокая, неразумная, превышающая все возможные и невозможные пределы плотность застройки, высокая этажность, скопление транспорта — что там творится! А плюс к тому — метро и подземные пустоты, город изрыт на сотни метров в глубину. Вот где тихий ужас!

За этими размышлениями, как-то тихо, незаметно, промелькнула и осталась позади Тверь. Колонна вышла на шоссе и Федин вездеход, управляемый Асланом, занял место во главе — как и было договорено с вояками. Только вылезли из Твери — сразу же уткнулись в проблему. Мигаловский мост, дышавший на ладан уже и семь лет назад, рухнул. Пришлось разворачиваться, выходить на старую дорогу. Через километр, как пошли по ней — ещё одна радость: когда-то какие-то дебилы перекопали её поперёк, чтобы вездесущие мусоровозы не мельтешили по ней, ну а теперь поперёк дороги зиял чистый овраг. Спешились, прицениваясь к проблеме. Другого пути нет — либо тут, либо никак. Отцепили от трактора цистерну, и в течении следующих двух часов, работая в паре с харвестером, валившим сосны по обочинам еле угадывающейся дороги, трудяга — стопятидесятка работал бульдозером, засыпая овраг всем, что попадалось под нож. Подобие настила было готово когда солнце уже нацелилось за горизонт, но переправились споро, без аварий и потерь.

Спустя час, колонна пересекла Рождественский мост, и подбадриваемая криками дозорных, потянулась в сторону Кушалино. Уже скоро, вылезший из ГТСки, потирающий намятые в походе бока, бросив на обветренную и выцветшую крышу вездехода оружие и надоевший шлем, Фёдор попадёт в цепкие руки Рускова. Словно прорыв плотины, хлынут со всех концов селяне, открывая рот на чудную технику и скромно кучкующихся около неё военных. Потащут на площадь всё, чем богаты — молоко, пироги, всё, что есть дома. Кушайте, родный, кормильцы, надёжа наша! Мужики!

Глядя на площадь, на храм, от которого спешит уже, комкая в кулаке подол рясы, отец Паисий, на эти лица, светящиеся радостью и надеждой, на бойцов, оглядывающихся по сторонам, Фёдор остро, как никогда прочувствовал, что наконец-то он дома. И дом его тут. Вот тут, а не там, в вызженном, огромном, мёртвом мегаполисе. Ибо дом может быть только там, где душа. А в Москве души не было.

Осталась только память…

К чему грустить? Радоваться надо! Он сделал, что намеревался, и даже больше, много больше того. Сегодня он — герой. Он привёз с собой больше, чем просто технику, топливо и припасы. Сегодня в Село вернулась надежда. Надежда и вера, что не опустела ещё земля, и есть ещё люди, и их много. Звените, переливаясь, колокола! Скликайте людей на радость, а не на грусть! Все живы, и рядом друзья, сильные, смелые, надёжные. Впереди — море планов и дел, всё — впереди. Отступает, огрызаясь, тьма, отгоняемая звонкими переливами всех колоколов. Сегодня праздник! Гуляй, селяне! Надежда умирает последней, так как же радостно на душе, когда она рождается!

Так от чего же предательская слеза по щеке?!

Последствия того, последнего тверского рейда перевернули жизнь анклава. По своему значению и последствиям худшего в Селе не случалось. Даже самый первый день, когда Беда неожиданно, словно снег на голову, свалилась на спавшее Кушалино, не обсуждался столь долго. Может быть, так случилось от того, что со временем шок, испытанный людьми, когда не с того, ни с сего вдруг разверзлись адовы ворота прошёл, потеснённый новой действительностью. Может быть — оттого, что ценность каждой жизни, каждого человека, на которую опирался сосед приобрела особую, несравнимую с былыми временами, ценность. Но именно трагедия, явившаяся результатом того рейда и стала тем катализатором, который запустил жизнь анклава в немного другое, правильное, русло.

Нововведения, принятые на памятном сходе, аккурат в тот же самый день, когда Село, ещё не полностью сознавая картину случившегося, оплакивало своих мужчин, отправившихся с Григорием Алпатовым за нуждою в Тверь, принесли довольно скорые плоды. Спаянные горем и страхом, люди, казалось, впряглись в свою работу с удвоенным, с утроенным даже, рвением. На всех направлениях закипела работа. Казалось, что погрузившееся в знакомый с детства, обычный сельский труд, вздохнуло, оправляясь от мародёрского этапа своей истории. Акцент, поставленный Советом старика Рускова, задавший новый вектор и уклад, в купе с кропотливым участием Церкви в неестественных для неё, казалось бы, бытовых делах дал добрые плоды.

Саша Волков, имевший долгую и обстоятельную беседу с Русковым на следующий после памятного рейда день, уже к вечеру заступил на новую должность — Главного механика. Знакомился с полем деятельности недолго — не с чем, по сути, было ему знакомиться. Пятеро поникших бывших колхозных механизаторов — мужиков в годах — да три трактора, кое-как, с грехом да матерной бранью пополам, еле пыхтящих, но разрываемых на части бригадами, да вареная-переваренная сенокосилка, «немец» — вот и всё хозяйство, доставшееся парню. А цели и задачи Русков ставил грандиозные. Уже на следующем сходе Волчок вывалил перед Советом неприглядную правду. Говорил долго, и к концу бросил на стол, над которым словно ноябрьская туча, витал сизый сигаретный дым, свою программу развития направления и требования, без которых подвинуть свою задачу не брался. В былые времена, бумаги, от руки написанные Волчком под светом керосиновой лампы, можно было бы смело именовать бизнес-планом. Да в текущей действительности язык такое уже не выговаривал. Но суть от того не менялась, и Совет, окутавшийся дымом, после часа обсуждения, дал Волкову карт-бланш.