Pferd im Mantel - Очищение молитвой [Неоконченное]

— Пусти их, Акимовна.

— Ииии, девонька! Да что ж ты встала-то опять?! Горе мне с тобой! — вмиг отцепившись от рубашки Фёдора, запричитала и бросилась к ней воздевшая руки, старушенция.

— Поднимайтесь. — успела сказать увлекаемая в дом Мария, и друзья, разувшись, поднялись.

Акимовна — и откуда у них, бабок этих, силы-то берутся — ввергла девицу обратно в кровать, заботливо укутывая ворохом одеял и подушек. Из-за всего этого пухового царство разобрать кто там в кровати имеет находится было совершенно невозможно, мог быть один человек, а могло и трое — сходу не скажешь. Друзья, пробравшись по стенке, скромно присели на скамейку. Старуха же, сдав первый рубеж, не унималась.

— Словно ненаши являетесь! Совесть-то совсем просрали в лесах и выселах своих! Ить больной человек, никого не жалко вам! Ни матерей своих, ни ближних — дело, не дело — припрутся!

— Вот про матерей — не надо, Акимовна. — устав слушать бабку-стража, лупанул Федя. — Язык без костей? Так мы поставим стержень, если ослаб. Мне ведь до батюшки сходить недалеко совсем, а он, наверное, сильно огорчится, узнав, как ты с людьми привыкла общаться.

— Ты меня батюшкой-то не пугай, оголец! Ты ещё у матки в планах не был, как я пуганой сделалась. — уперев руки в боки, пошла на него Акимовна. — Про язык он про мой тут говорить пришёл, засранец! А я вот сейчас наряд-то кликну, и…

— Да успокойтесь вы все! — послышался страдальческий голос Маши с кровати. — Иди, Акимовна, что устроила? Тебе уже в церковь пора. А ты, Федь, садись ближе. Знаю ведь, зачем пришёл…

Фёдор, подхватив стул, поставил его задом наперёд перед кроватью, и сел, сложив руки на спинке.

— Ну, ты как?

— Бывало и лучше. От раз к разу всё тяжелее становится…

— Да…

— Ну что «да»?! Чем ты мне поможешь? Никто ничем мне не поможет, Федя. Можешь и вид не делать. Ладно, ты не за тем явился, чтобы меня разговорами развлекать, а у меня сил нет лишних, чтобы их с тобой разговаривать. Поэтому слушай меня…

— Ты это, Маш… — поправил одеяло на её кровати Федя, и сделав глаза, как у лабрадора, попросил, — ты только вот прямо сразу мне скажи. Совсем всё плохо? Или нет? Потому что, если совсем всё плохо, я лучше сразу пойду что-нибудь плохое с собой сделаю.

— Дурак ты, Срамнов. — закатив глаза, проговорила пророчица. — Со стороны дельным мужиком кажешься, а как до дела дойдёт — дурак дураком. Вон Ванька сидит — у него выдержки нет, но даже он такую ерунду не ляпнет.

— Маш, не томи. — сжал пальцы Фёдор. — Для меня сейчас, что ты скажешь — либо жизнь, либо…

— Твоя жена, Срамнов — жива и здорова. Красивая она у тебя баба. Глаза — чайные, раскосые такие, волосы — коротенькие, чёрные. Носик вздёрнутый. Кольца она у тебя не носит, поэтому мужики, которые сейчас вокруг неё, считают, что она не замужем. И форма на ней чёрная, красивая такая, как у военных. Да она же у тебя военная, Фёдор!

— Как… какая форма, Маша?! Про кольца — это да, и про глаза…. А волосы у неё длинные… — запинаясь, бормотал Срамнов, сердце которого взяло такой бешеный ритм, что, наверное, могло бы и выпрыгнуть.

— Постричься могла. — помог другу Иван, так и оставшийся сидеть на скамейки у печи.

— Друг твой дело говорит. — кивнула Маша.

— Могла, могла… — скороговоркой пробормотал Фёдор. — Но она не военная, она в Гидрометцентре работала. В Гидрометцентре… погода, Маш! Где она????

— А теперь — военная. — безапелляционно заявила она. — Там много света, всё залито светом. Там безопасно. Это далеко, я точно не знаю где, но даже не это важно — она ищет тебя, Срамнов. Всё это время она ищет тебя…

Глаза Фёдора наполнились слезами, но как он не пытался сдерживаться, всё же они предательски потекли по щекам.

— Ты плачешь, Срамнов? — удивилась девушка, приподнявшись на подушке. — Ну ни фига себе!

— Ты говори! — выкрикнул Фёдор, и смахнул слёзы рукой. — Что ещё ты видела???

— Я видела вас, её и тебя, в нашем храме, в Кушалино. Вы были вместе….

— Когда?! Маша, когда???

— Скоро. Ещё не опадут листья…

— Как, как я найду её?

— Она сама найдёт тебя, Срамнов. Просто жди.

Когда Маша произнесла эти слова, Фёдор вскочил, и словно ураган, выскочил из избы. Иван поднялся, намереваясь выбежать за ним, но Мария остановила его.

— Пусть себе бежит. А ты присядь.

— Чего, Маш? — напрягся Ваня, усаживаясь обратно.

— Рад за друга? — спросила она.

— А то. Знала бы ты, как он изводился все эти дни…

— Надо думать. Встретится он со своей… Аллой.

— Алей. Алевтиной её зовут.

— Да? Вполне может быть. Тут вот ещё что, Вань. Ему это сейчас совсем ни к чему, а тебе интересно будет. Я видела большой самолёт в поле, тут, в Кушалино. Федина жена, а с ней — монахи. С этого момента — всё изменится для нас всех. Уже не будет так, как прежде. Потом — это будет позже — я видела старца, святого старца, я даже испугалась — думала, таких людей уже не осталось. Наш отец Паисий, конечно… Но этот — другой. И у него в руках что-то. Страшное. И ещё два священника с ним — молодых. Все радуются, колокола звонят, праздник… Но надо бы не перезвон, надо будет набат бить, Ваня!!! — резко изменившись в лице, от чего оно вдруг стало страшным, нездешним.

Иван отшатнулся, настолько резкой и поразительной была эта перемена. Глаза Маши сверкали, горели огнём, ему показалось, что всё её лицо вдруг увеличилось, стало огромным. Цвет его, и без того бледный, сделался просто белым. Отбросив одеяла, Мария резко соскочила с кровати, и вытянув по направлению к Ивану руки, как это делают ходуны, словно робот, в сорочке, пошла на него, бормоча скороговоркой:

— Бейте набат. Набат. Останови их. Это конец. Это будет конец. Бейте набат.

— Маша! Маша… — Иван пятился от наступавшей на него девушки, шаря руками по печи. — Ты что? Да почему набат-то???

И тут Маша резко остановилась, словно вернувшись в нашу реальность откуда-то издалека. Её ноги подкосились, и она кулем рухнула на пол, застонав. Иван прыгнул к ней, и нагнувшись, положил свою ладонь ей под голову. Видимо, собрав остатки покидающего её сознания, девушка дёрнулась, её веки дёрнулись.

— Потому что… — прошептала она. — Потому что они принесут войну. — и обмякла в руках Калины.

Машу хоронили на третий день. Хоронили всем анклавом, собрались, наверное, все; и потом уж не припомнишь, когда после собиралось столько людей. Хоронили её под стеной Духова храма — там, где раньше было иерейское кладбище. К Маше в Селе относились по-разному, может от того, что она пришлая была, чужая; может, от того, что второго такого нелюдимого и загадочного человека в анклаве не было. Кто-то, просто постояв, уходил. Кто-то искренне переживал её уход, и был рядом с ней до конца. Но выслушав прощальную речь отца Паисия, прозрели многие, не знавшие её близко, не сталкивавшиеся с ней. Боящиеся её. И правда, ведь вклад Маши в жизнь анклава оказался огромным. Но за своей суетой, как это обычно и бывает, мало кто задумывался об этом. Мало кто знал, а её, Машу, как свою соседку, подругу или знакомую, как выяснилось, не знал никто. И лишь спустя несколько месяцев стало понятно, что смерть Маши разделила историю анклава пополам — «до» и «после».