Pferd im Mantel - Очищение молитвой [Неоконченное]

Такова судьба твоя, монах. Как и другие до тебя, понесёшь ты крест свой до самой до Голгофы своей. Христос терпел, и тебе велел!!! И уж было совсем пал Софроний в душе своей, как вдунув добрые мысли в его страждущую главу, Господь свершил чудо! Отец Зосима, тяжело и шумно вдохнув, открыл свои очи…

— Батюшко!!! Батюшко! — вскинул руки Софроний и пал на колени перед лежащим старцем. — Жив! Господи Святый мой! Слава Тебе!

Услышав завывания своего келейника, отец Зосима вернулся уже окончательно. Рой образов в голове испарился куда-то, словно и не было их, осталась только боль в глазах и боль в душе. Тихо шурша своими лапами, к старцу возвращалась память. Медленно, неслышно отворила двери разума, пятясь вошла, взорвав больную голову старца. Отец Зосима застонал, зашевелился…

— Батюшко! Родной! Да что же я? — бросился к старику Софроний. — Не молчи!

— Сорониюшка… — прошептал старец сухими губами. — Пить дай…

Я сейчас! Сейчас я…, - попятился монах, и, повернувшись, бросился в кладовую, где в чанах была отфильтрованная для питья вода. Вернулся он через минуту, вбежал, расплёскивая из кружки воду.

— Вот, батюшко. Пей, родной! — поднёс он кружку к потрескавшимся губам старца. Тот глотнул, потом ещё. Вода замочила его седую бороду, испачканную в засохей уже крови.

Испив, старец повернул голову к стоящему на коленях перед ним Софронию.

— Ведаешь, что видел, сынок? — тихо прошептал отец Зосима.

Тот затряс головой в отрицании.

— Не ведаешь… — укоризненно пробормотал старый монах. — Помоги подняться, сынок.

— Отче, ты же чудом одним выжил…, -попробовал возразить келейник, но старик уже, кряхтя, повернулся на бок. И Софроний, согласен он был или нет, уже был вынужден помогать. Подхватив под мышки наставника, помог ему сесть, уселся рядом, обняв за плечо.

— Ступай, принеси ещё попить. — толкнул он Софрония. — Всё нутро горит пламенем адовым.

Софроний принёс, напоил старца.

— Худо, отче? — заглянув в глаза старца, участливо спросил Софроний.

— Худо. — помолчав недолго, промолвил тот. — Много хуже станет, ежели сейчас мы не встанем и не пойдём…

— Куда, отче?!

— Обратно. Мощи пророка Божия обиходить нужно нам, и отслужить, что положено. Мы здесь не в санатории…

— Но батюшка! — подскочил Софроний. — Гляньте на себя: куда вам?!

— Туда, сынок. — махнул рукой в направлении комнаты, где всё случилось. — Худо — не худо, а идти надо: время на исходе. Пошли.

— Да что ж ты, отче! — всплеснул руками монах. — На тебе ж лица нет!

— Мал ещё прыщ со мною спорить! — вдруг взвизгнул отец Зосима и потряс кулаком. — Я что сказал?!

— Ваша воля, отче. — насупившись, покорился гневу старца Софроний. — Но если что…

— Если что — Бог управит. Ну-ка, помоги встать.

Подняв на ноги старика и поддерживая его под локоть, келейник повёл отца Зосиму в ту страшную комнату. Уже на подходе к ней молодой монах услышал чудный запах, спутать который с любым иным он не смог бы никогда. Не один час и день провёл он, новоиспечённый послушник, в молитвах и бдениях у мощей Святых старцев в Богомзданных пещерах. Такое радение для новопостриженных было обязательным, так считал отче Тихон, настоятель. Весьма и весьма полезное, особо для примирения с собой, с чего и начинается монашеский путь. И этот запах, смешавший в себе аромат ладанов, горящих пасхальных свечей, свежего морского ветра, тишины горной обители, солнца, детства — всего, что дорого сердцу любого человека, живущего под Луной, хорошего и худого — разве есть ещё подобный?! Разве можно спутать?! Да, так благоухают Святые мощи — останки тех, кто истинно благоугождал Господу и людям при жизни.

— Чуешь, сынок? — прищурившись, вопросил старец.

— Д-да. — поперхнувшись от наполнившего его счастья, ответил Софроний.

Дверь в комнату, в которой лежало тело Снедалина, была распахнута, Софроний не затворил её в тяготах. И, кружа голову, оттуда плыл дивный, божественный запах.

Тело Снедалина лежало там где и было оставлено. Казалось, полковник спит, таким безмятежным и мирным было выражение его лица; и лищь бурые ниточки засохшей крови из его носа и уха говрили о том, что не всё так просто. Старец перекрестился, и, войдя, встал на колени, поцеловал руку Снедалина.

— Приступи. — обернулся он к своему келейнику, и тот, приклонив колени, благоговейно прижал руку к губам.

— Тёплая! — прошептал молодой монах.

— Нужно нам омыть и обрядить угодника. — промолвил старец. — Велик его подвиг, и негоже нам, монахам, оставлять его в виде, в коем постигло его успение. Посему, Софрониюшка, ты ступай. Отыщи Алексея и веди его сюда…

— Дуров! — словно прострелило в сознании брата Софрония.

И верно — как же он забыл про майора?! Пока он страдал над телом старца, почитая того почившим, про Дурова и не вспомнил. А надо полагать, тому досталось не меньше, чем самому Софронию! Он-то монах: смертные дела и чудесные обстояния для них — работа; монах, ежеминутно не пребывающий в размышлениях о смерти, посмертии и страхе Божиим — монах худой, ненастоящий. А для мирян все эти обстояния куда как чужды и обычно пугающи. И первое дело монаха помогать брату-мирянину в этих, страшных для него обстояниях; а он?!

Заметив краску на лице келейника, старец спросил:

— Что ж ты? Забыл о товарище?

— Грешен, отче…

— Бог простит. — перекрестил парня отец Зосима. — Ступай, ищи теперь. Там ищи, где оружие хранят. Там он, мается…

Майор Алексей Дуров и действительно прятался в оружейной. В неё он приполз, стуча зубами от страха, в поту, трепеща и бормоча нескладные слова молитв Тому, Кто, как оказалось, всё же существует. Всю жизнь майор Дуров саму возможность Его существования отрицал, более того, и глумился временами, а также очень любил отпустить в компании таких же, как сам, атеистов шуточки, что люди воцерковлённые неспроста именуют богохульством. То, что как говорил Христос, вся простится, а хула на Духа Святаго не простится, он, конечно, не знал. Зато слышал, что незнание закона не освобождает от ответственности. А то, что закон Жизни есть, он узнал только что. Ведь на его глазах, считай, его командир и друг, полковник Снедалин воспарил из офицеров в Пророки. Себя не обманешь: одно дело — говорят, а тут сам увидел! Блаженны не видевшие, но уверовавшие — это не про него сказано. Но, как оказывается, информация-то была доступна: никто не скрывал ничего. А он, Дуров, проходя мимо храма, только что не плевал за ограду. И выходит, по кругу он грешник, и грешник лютый; вокруг, считай, конец света шагает, того и гляди и его черёд — небось, не под пальмами с мохито загорает Дуров тут, в бункере. Каждый день может стать последним. В душе оказалась помойка, полная заблуждений, страха перед неизвестностью, но этого мало: отрицая Господа, Дуров не миновал и худых страстей — пил, курил, прелюбодеял, сквернословил, гневался, злился сам и злил других. И вот, вся эта изнанка его жизни, подобная смердящему, грязному белью оптвного бомжа, стала перед глазами, явилась очевидной, во всей своей мерзостной красе. Жизнь прожита; менять что-то поздно — перед смертью не надышишься. А как теперь жить с этим?! И майор Алексей Дуров дёргался на полу оружейной, на буром пятне собственной крови, в рыданиях и иступлении. Шаг за шагом, склоняясь к единственно доступному решению, которое поставит крест на его страданиях — приставить ствол автомата к подбородку. Ведь если за чертой, отделяющей жизнь от посмертия — геена огненная, в любом случае, зачем усугублять и без того сугубое?! Выхода нет!