Владимир Демичев - Хранитель детских и собачьих душ

– Ох ты! – захлопала ресницами девочка. – Считать-то я позабыла! – и опять так мило порозовела, что Аркадий крякнул от удовольствия.

Девочка говорила негромко, но уже начинали ворочаться и вздыхать больные, и стало страшно, что сейчас их нечаянное свидание нарушится чужими голосами.

– Ты умеешь играть в салки? – спросил он, торопясь, волнуясь.

– Умею. А вы… ты разве можешь? Ты же не ходячий больной!

– Давай так играть: ты будешь бежать взаправду, а я – как будто бы побегу. Вот, смотри! – осенило Аркадия. Он с усилием наклонился к тумбочке и достал карманные часы с широким циферблатом. Стекло часов поймало свет из окна, и на дощатый пол прыгнул круглый, чуть приплюснутый, зайчик.

– Это будешь ты? – серьезно спросила девочка.

– Я.

– Ладно, только чур, не жулить! Я же не могу так быстро, как солнышко, бегать, – девочка внимательно оглянулась, увидела, что больные еще дремлют, и, опустившись на корточки, разулась, аккуратно поставив желтые ботики возле ножки кровати.

Аркадий сказал: «Чур-чура!» – и ребенок побежал. Она высоко отталкивалась от пола, похожая на молодого олененка. Забыв про боль в груди и боку, он свесился с кровати, преследуя ее бликом от часов. Девочка на бегу оборачивалась, следя за круглым желтым пятном, и кусала нижнюю губку, сдерживая смех.

Даже в игре она оставалась сосредоточенной, помня, что вокруг спящие люди. Ее ноги в чулочках касались досок пола почти неслышно, тем более что девочка бежала на цыпочках, как юная балеринка. Но вот световой кружок коснулся ее платья – Аркадий понимал, что не может долго «бегать», потому что потеряет связь с солнцем. Девочка почти мгновенно остановилась, всплеснула ручками: «Охо-хо!» – и бросилась вдогон за зайчиком.

Аркадия увлекла игра, он бежал глазами по черным, не очень ровным доскам пола, и казалось ему, впервые в своей жизни видел так ясно, различая всякую трещину. Между тем выражение девчачьей мордашки изменилось: теперь она из олененка сделалась охотницей, хищницей.

Чуть замешкавшись, он позволил девочке наступить на световой кругляшок. Малышка вскинула руки высоко над головой и закружилась, притопывая ножкой, празднуя победу.

Трижды Аркадий «гнался» за девочкой, добегавшей почти до конца длинной залы, и столько же раз юная артемида преследовала белого проворного зайчика.

В разгар забавы явился отец девочки: в зеленом, словно пылью притрушенном, френче. Аркадия неприятно поразило то, что он был весь согнут, придавлен грузом лет и жизненных тягот – опущенные плечи, обвисшие щеки, даже усы двумя растрепанными щетками сползали, устремляясь к выбритому до синевы подбородку, очевидно, намереваясь покинуть исполненное скорби лицо.

Надевая ботинки, – а отец выжидающе стоял за ее спиной, кратко и печально извиняясь за «неосознанные шалости» дочки, – девочка на мгновение сжала горячими пальцами руку Аркадия и прошептала: «Выздоравливай скорее!»

Потом они ушли.

Аркадий не притронулся к принесенному сиделкой завтраку. Он думал о том, что так и не успел сказать своей юной подруге, что это была самая счастливая встреча в его жизни – как будто солнечный зайчик, сойдя со страниц лучшего из его рассказов, показал ему высшую правду, согревая больное сердце не в пример лучше голландской печи.

Ах, я выдумал тебя, милое дитя, но в твоем задорном смехе, в стуке твоих маленьких пяток мне улыбнулся Господь.

Аркадий дышал тихо, умеряя торопливость растревоженного сердца, не желая, чтобы чем-то нарушали его великолепные, волшебные сны. Он улыбался так светло, что пришедший с обходом врач не посмел будить его, подвергая привычным расспросам.

Аркадий умер в пражской больнице в марте 1925 года, когда солнце уже подбиралось к полудню, и белый шершавый зайчик покинул позолоченную крышку карманных часов.

Газовый фонарь, изогнувшись вороватым кошачьим манером, бросал рассеянный свет на вывеску недорогого ресторанчика «Три кролика и вострушка Бесс».

Неподалеку от входа располагалась длинная скамья – хозяин ресторанчика баловал своих клиентов-курильщиков, и разморенные сытной пищей и ленивой беседой мужчины могли с комфортом пускать клубы дыма, любуясь звездами, застрявшими в ветвях слегка распушенной, нацеленной ввысь кроны серебристого тополя. К тому же, когда время от времени рядом останавливался фиакр, доставляя очередных клиентов папаше Вильямсу, отсюда было удобно наблюдать за посетителями.

Фонарь – гибкая кошка – старательно облизывал накрахмаленные лацканы, начищенные до блеска ботинки, как вор, гладил золотую цепочку, свисавшую из кармана франта, а то и обволакивал мягким золотистым туманцем прелестную ножку, робко тянущуюся со ступеньки фиакра.

– Понятия не имею, почему папаша Вильямс до сих пор не разорился! – лениво, углом рта, занятого трубкой, проговаривал де Линт. – Кажется, в окружении французских рестораторов англичанин должен чувствовать себя достаточно щекотливо.

– Тем более что ассортимент его блюд не балует особенным разнообразием, – услужливо поддакивал Бюфон.

– Вы забываете, милые, что сюда съезжаются не за вкусным, а за приятным! – возразил малыш Золя. – В Париже и окрестностях хватает заведений, потакающих самым привередливым вкусам, однако чтобы просто провести часок с такой тихой радостью! Заметьте, что здесь никто не суетится, никто не пытается навязать вам блюдо подороже – словом, никто не купечествует , будто дух наживы обходит это место стороной. Официанты вежливы и незаметны, а посетители – даже самые невежественные и громогласные – едва переступив этот порог, понижают голос на полтона! – это ли не волшебство, господа?

Четыре тонкие струйки дыма – от трубки и трех сигар, – не переплетаясь, устремлялись в фиолетовое небо. Иногда, если дул подходящий ветер, они оплетали шею фонаря, словно ленты серпантина.

– Я думаю о той разнице, – включался в разговор Анри, – что отличает так называемую благовоспитанную женщину от кокотки. Это со всей очевидностью подсказывает нам дружище фонарь. Присмотритесь! Женщина из приличного общества, сходя со ступенек кареты, непременно помедлит, прежде чем поставить ножку. Эта неуверенность – признак породы. Всеобщая же девица не опасается забрызгать обувь грязью, ее движения резки и уверенны.

– Дружище, – возражал де Линт, – ты склонен к обобщениям. Выводы твои – прости! – надуманная нелепость. Или добродетель не способна к решительным поступкам?

– Да, Анри, – подхватывал Эмиль, поворачиваясь всем телом к собеседнику, как паяц в кукольной комедии, – помнится, ты сам рассказывал о прекрасных смуглянках Мессины, что за плату ныряют в море с отвесной скалы.