Владимир Демичев - Хранитель детских и собачьих душ

Он подошел к окну, отодвинул штору – раннее утро, солнце едва расправило золотые крылья. Повеяло прохладой, скорее же, скорее из дому, из плена четырех глинобитных стен! Рассчитывая, что попутчики его едва ли разлепят глаза раньше полудня, Анри твердо решил прогуляться, чтобы укрепить мышцы и избавиться от вялости.

На пути в Кайруан им следовало преодолеть не менее ста километров, и все, естественно, по отвратительным дорогам – «чудесам» современной инженерии.

Анри хмыкнул, вспоминая о полуразрушенных мостах, о грязи, которую пришлось месить, когда они угодили в болото, о том запахе, который издает обшивка дорожной коляски на полуденном солнце – нечто вроде жженой пробки и несвежих пикулей.

Он отошел от поселения уже далеко, оглянулся – сплошное белое пятно на месте деревни, с острым клювом минарета и двумя небольшими куполами кубб. Видел ли человек когда-нибудь что-то более захватывающее, более великолепное, чем игра облаков на африканском небе или танец света на белом куполе куббы? Преломляясь, свет выливается в такое разнообразие оттенков, что поневоле дух захватывает! После минутного ослепления белым огнем, глаз, отдыхая, различает сочные, бесчисленные, почти нераспознаваемые оттенки, для которых нет слов в человеческом языке. Привыкшим к эффектам и отражениям европейской природы трудно удержать в памяти образ природы арабской, так подходящей для экстатических прозрений магометанина!

Через одинаковые, будто щепотью сеятеля разбросанные, заросли крушины он вышел к небольшой роще мастиковых деревьев, среди которых, как строгие часовые, возвышались две-три алепских сосны. Становилось жарко, он снял жилетку и перебросил через плечо. Конец трости скрипел в песке, странно, что было не слышно мошкары, хотя небо то и дело прочерчивали быстрокрылые малютки, напоминавшие стрижей.

Чем и жить, как не путешествиями? Чем и любоваться, как не тем, что вечно ново и свежо, несмотря на тысячелетнюю повесть – природой, деревьями, камнями, небом – живым храмом, построенным в радость и укор суетному человечку?

На этой богатой чудесами земле даже вечерние тени сообщают душе нечто важное: вчера они миновали заросли кактусов, похожие на тени драконов со вздыбленными лапами, покрытыми колючей чешуей. Завороженный и слегка шокированный этим зрелищем, он шептал: «Я не сумею передать это словами. Глаголы, существительные и прилагательные здесь бессильны». Дантов лес под круглым блюдом луны слегка серебрился, вырезая из темноты острые куски.

Г-н Мопассан не то дремал, прикрыв глаза и опершись на свою трость, не то прислушивался к биению сердца, аромат листвы щекотал ноздри бархатными лапками.

Вдруг он услышал крик – на него мчались с холма трое незнакомцев. Эти люди были одеты в причудливые, немыслимые одежды – с одной стороны, довольно типичные для бедняков, с другой – являющие идеальную натуру для того или другого представителя школы «барбизонцев». Живописные лохмотья: фески, халаты с торчащим там и сям верблюжьим волосом, некое подобие штанов – сплошные связки разноцветных лоскутов, бесформенные грубые башмаки, будто вырезанные из засохшей коровьей лепешки, – поражали своим залихватским смешением, самим сочетанием несочетаемости. Тут только он заметил, что эти люди вооружены крепкими дубинами. Разбойники? Да, но как жалки! На свирепые физиономии наложил отпечаток голод – запавшие в глазницы глаза, хрящеватые носы, глубокие, как трещины в засушливой земле, морщины, а также жилистые руки с кожей, жестоко выдубленной солнцем, и грязные, разметавшиеся волосы.

Анри поднял трость и приготовился обороняться. Первый удар он отбил с легкостью, для второго пришлось проявить смекалку и отпрыгнуть в сторону. Две минуты – и все кончено, один из нападавших корчился, держась за голову, товарищи его сбежали.

Возвращаясь с прогулки, Мопассан улыбался. Никогда раньше он не чувствовал себя настолько живым, таким удивительно свободным!

Ах, солнце, солнце! Податель жизни и источник мук, тысячи зеленых стеблей благословляют тебя, десятки тысяч мух роятся над падалью – останками животных и людей, погибших в засуху. Таков и Господь: жизнь и смерть, благо и возмездие.

Навстречу уже неслись, виляя хвостами, большие белые собаки из деревни, которых он вчера кормил.

«Нужно стараться быть как солнце», – записал г-н Мопассан в своем путевом дневнике; усмехнувшись, подчеркнул.

По больничному коридору, мимо одинаковых в своей безыскусной строгости шкафов с инструментом и медицинскими препаратами, мимо мучнолицых, будто покрытых паучьими сетями, сестер милосердия, мимо невозмутимых докторов, мимо окон, забранных коваными решетками, шла Госпожа.

Ее имя не блистало в свете, и сама она ничем не была обязана свету, покидая свой уютный дом в десяти километрах от Парижа только ради исполнения долга.

Сегодня ее призвал долг сестры – мать несчастного Анри просила в письме навестить кузена, так как ее расстроенные нервы не позволяют, увы, бывать в доме призрения так часто, как это необходимо для бедного мальчика.

Черепаховый гребень в густых, слегка тронутых сединой волосах, сумочка-пудреница в форме головы пуделя, серая вуаль, темное, непроницаемое, но обладающее способностью вдруг блеснуть, отражая случайный луч, платье, слуга с заметно выступающей нижней челюстью и тяжелыми плечами, угрюмо шествующий за своей повелительницей – таков мгновенный набросок к портрету Госпожи.

Подошел доктор, наблюдающий болезнь несчастного Анри.

– Ах, голубчик, нет ли улучшения?

– Конечно, всегда остается надежда, сударыня. Однако, будем терпеливы.

Дверь, закрытая хитро, будто сейф; доктор заметно напрягается, поворачивая тяжелую круглую ручку. Госпожа дышит тяжелее, стягивает нервы, как музыкант – проверяет струны гитары, – готовясь к печальному зрелищу. Это должен быть зверинец – вонь, безобразие – и Анри в испражнениях, с тупым взглядом, какой бывает у одурманенного человека. Такой взгляд Госпожа неоднократно встречала на лице собственного мужа – пьяное животное! Однажды, не в силах сдержать отвращения, она плюнула в его бессмысленные глаза.

Дверь отворена. Внутри – очень милый розовый плюш, словно в детской. Анри сидит в углу, если уместно применить такое выражение к старательно закругленной, неопределенной формы комнате. Он вполне опрятен, одет в белый халат и свободные панталоны, и выражение его лица – осмысленное, серьезное, печальное выражение взрослого человека, застигнутого недомоганием либо невеселым раздумьем. Госпожа не находит в нем заметных перемен, разве что лицо, и раньше довольно полное, стало обрюзгшим, одутловатым.

– Вы можете говорить с ним, – наклонившись к ее уху, шепчет доктор, – видите, он сегодня держится молодцом!