Владимир Демичев - Хранитель детских и собачьих душ

Госпожа беспокойно оглядывается.

– Ничего, – успокаивающе говорит доктор, – мы с вашим человеком побудем пока за дверью. С этим он выходит.

Мопассан заметил кузину – следует попытка улыбнуться, но угол рта лишь слегка дрогнул.

– Дорогой, я страшно рада! – фальшивит Госпожа, делая пару шагов к больному и останавливаясь в нерешительности – опасно уходить далеко от двери, эти сумасшедшие непредсказуемы…

Анри заинтересовался ее сумочкой. Он не понимает, почему у пуделя такой жалкий вид, и глаза– пуговицы совсем не кажутся ему убедительными.

– Матушка шлет тебе привет и надеется, что тебе легче, дорогой! – еще одна фальшивая попытка привлечь внимание кузена. – Доктор хорошо тебя лечит? У тебя хороший аппетит?

Анри находит, что пудель выглядел бы гораздо живее, если бы был перекрашен в зеленый цвет. Но не спешит сообщать родственнице об этом – ведь она дура.

Пока сестра размышляла, как бы поавантажней завершить свой визит, Анри закрыл глаза и, казалось, совсем осовел. Но, когда она повернулась уходить, Анри сказал: «Я знал, что ты навестишь меня. Мне сказал Флобер».

Флобер? Флобер давно в могиле! Может быть, это один из пациентов лечебницы, возомнивший себя великим писателем? Но доктор говорил, что Анри никуда не отпускают, значит, он ни с кем не виделся…

Госпожа улыбается, тщетно стараясь удержать злые слезки, выкатывающиеся бисером из-под нижних век.

– Вот и отлично, – говорит она. – Это очень, очень хорошо.

Флобер, в своем знаменитом клетчатом пальто и с отделанной перламутром тростью, кривит губы и говорит Анри:

– Извини, мальчик мой, но твоя сестра – полнейшая дура.

– Я знаю, – кивает ему Мопассан.

Госпожа уходит, прижимая к глазам платок, извлеченный из сумочки-пуделя. Анри рад ее уходу.

– Ну что, – говорит, присаживаясь рядышком, Флобер. – Начнем, пожалуй?

В его руке – стопка старых, потемневших от времени карт. Китайские мандарины на рубашках едва не лопаются от жира, драконы похожи на водосточные трубы, увитые водорослями, а девы в расписных кимоно хрупки и смешливы, но совсем не имеют лиц.

Пароход дал еще один, до-о-олгий гудок и стал стремительно уменьшаться – казалось, солнце намеревается спрятать его среди назойливого мельтешения ярких бликов.

Два человека – опоздавшие – скорбно стоят на мостках. Мопассан с интересом наблюдает за товарищем по несчастью. Это молодой человек, едва ли старше двадцати лет, в легких парусиновых брюках и совсем прозрачном, поношенном, но трогательно опрятном пиджаке. Широкополая шляпа не может скрыть непокорные вихры юноши, торчащие аристократически небрежно. Весь его багаж составляют потертый кожаный чемодан и круглая картонная коробка.

– Боже мой, Господи! – бормочет молодой человек в ужасе. Мопассан подходит к нему и рассматривает, как диковинку, в то время как мальчишка ничего вокруг не замечает, весь – глазами, лицом, наклоном фигуры – устремленный за ушедшим пароходом.

– Не стоит так переживать, любезный! – говорит он снисходительно, раздумывая, не стоит ли покровительственно похлопать молодого человека по плечу.

– Это конец, – шепчет тот, поеживаясь, как от сильного порыва ветра, и, не глядя, садится на свой чемодан, который протестующе скрипит под непосильным грузом.

– Следующий пароход придет через три часа, – размышляет вслух Анри. – Неприятно ждать зря. Конечно, досадно! Не желаете составить мне компанию, друг? Проинспектируем меню здешнего кафе? С этими дорожными хлопотами я, признаться, и позавтракать как следует не успел!

Молодой человек смотрит на писателя так, как смотрит на собаку загнанная в угол кошка: с ужасом, но и с некоторым оттенком превосходства во взгляде.

– Я разминулся с нею, – говорит он медленно, тщательно выговаривая буквы, как взрослый, что-то растолковывающий ребенку. – Теперь мы не встретимся, время ушло, и все нарушено, – понимаете? – навсегда нарушено! Это я сам сделал, не судьба, не бог, я собственноручно все погубил!

Юноша закрывает глаза и пытается уйти внутрь себя, словно одного желания достаточно, чтобы перестать существовать.

Мопассан садится рядом, на корточки, пояс на его брюках натягивается и хрустит.

– Первыми вашими эмоциями стали отчаяние и страх. Затем наступит безразличие и отвращение к собственной персоне. Следом придет усталость, одуряющая, тяжелая, вы будете искать место, куда бы прислониться, но без особого успеха. Все будет не то, все противно вашим желаниям, и сама кровь ваша, толкаясь в груди, не даст вам уснуть.

– Откуда вы взяли? – мрачно спросил страдалец.

– Со мной было то же самое когда-то. Я не видел смысла в дальнейшем существовании, но глядите – жив! Значит, и у вас пройдет.

– Вы недобрый, – сказал, поднимаясь, юноша и решительно взялся за ручку чемодана. – Вы, может быть, и обожглись, а теперь поучаете. Но уж я-то не буду никого поучать!

– Может быть, и так, – согласился Мопассан.

Через два часа они вновь повстречались. На сей раз, кроме них двоих, на пристани было достаточно народа, однако каким-то случаем они опять очутились рядом, хотя ни один, ни другой не искали этого соседства.

Видя, что молчать и отворачиваться выходит явно по-детски и неприлично, юноша заговорил первым:

– Вы-то основательно собрались в дорогу. И чемодан какой приличный , и сверх того большая сумка.

– К старости ценишь комфорт, – смеясь, отвечал Анри. – Отсутствие под рукой зубной щетки или одеколона способно испортить настроение, а затем и весь день погубить!

– Зубная щетка… – Молодой человек снял с головы шляпу, предоставляя волосы порывам юго-восточного ветра, отчего те разметались, словно трепещущие вороньи перья или водоросли в приливе. – Совсем недавно я свою жизнь видел вот так, как песчинку. – Он сделал презрительный жест. – И решил, что все кончено.

– А теперь? – серьезно, без улыбки спросил Мопассан.

– Всегда остается надежда, – тонкая морщинка улыбки запечатлелась на щеке.

– Символ которой – якорь – делает в виде татуировки каждый моряк, – подал реплику Анри.

– Но вы бы предпочли зубную щетку? – поддел юноша.

– Я бы предпочел… парус! Смотрите, парус!

И тотчас десятки ладоней вскинулись к вспотевшим лбам, образуя козырьки – полуденное солнце слепило, застирывая все прочие краски.

Из-за белого, почти до голубой пелены в глазах, горизонта, где солнце с морской водою устроили игру в перевернутые зеркала, нарисовался треугольный лоскут паруса. Этот неправильный треугольник, такой же искривленный, как молодой месяц в морочащих блеклых тучах, отчего-то показался людям прекрасным, хотя все на пристани ожидали прихода парового судна.

Парус вздымался широко и вольно, как дышит молодая грудь на просторе, и по мере того как очертания суденышка становились отчетливее, тоска понемногу отпускала сердце влюбленного юноши, а сердце писателя билось горячей и тверже, лицо его оживилось, и в глазах появился блеск.