Грим - Котельная номер семь [СИ]

— Щекотливое положение, — пояснил Сережечка.

— Да в чем же колоться мне? — забеспокоился Павел. — Я эту бабу впервые только сегодня увидел. Да и то неживую уже.

— Все вы одним миром мазаны, — сказал Сережечка. — Забулдыги-собутыльники, зачеркнутые человечки. Даже время коротаете одинаково — за лопатами.

— А может как-нибудь смягчить его участь? Просто прогнать отсюда и всё, — предложил Данилов. — Он потом сам пропадет в отрыве от производства.

«Они меня принимают за кого-то другого. Тот факт, что я был знаком с теми тремя, еще ничего не говорит о моем соучастии. В этом, в этом ЩП… С чего они взяли? Какие пиджаки? Кто подстилал? Меня подставили. Я здесь вообще ни при чем». Как им объяснить, что это не он, что он так не мог, что до сего дня в этом районе города вообще не был?

— А думаешь, я был? — сказал Данилов, при этом взглянув на Сережечку, у которого в единстве места сомнений, кажется, не возникало.

— Может и в Елизарова вы попали точно с такой же точностью… — сказал Павел. — И в других. Надо ж взвешенно вмешиваться, а не наобум.

— Нет, как держится! Как отрицает от себя вину! Как естественно изображает невинность! — вскричал Сережечка. — Конкурент! Народный артист! Орденов ему и медалей! Станиславского третьей степени!

— Но я же не… Я докажу! Дайте же шанс!

— Нет у меня больше шансов. Все роздал, — сказал Сережечка. — Мы больше не подаем надежд.

— Да, но должны быть улики, — не уступал Павел. — Кодекс, статьи, параграфы. Презумпция, наконец. Нельзя же на голом месте обвиненье выстраивать. Мочить репутацию…

— И то… — иронически поддержал Павла Данилов. — Не стрелял невинных по подвалам. Депутатом не был. Польшею не владел.

— Вот только Польшу не надо на меня вешать.

Павел начал понемногу догадываться, что он и эти двое его оппонентов находятся на разных уровнях понимания. Что простая человеческая логика на них не действует, она неубедительна для них, а римское право в глазах этого судилища не имеет никакого авторитета. Алиби не принимается во внимание, а о презумпции и речи не может быть. При чем здесь, черт возьми, Польша?

От безысходности у него защемило под ложечкой, а из груди вырвался стон.

— Прямо стон с того света. Тебе бы порнофильмы озвучивать, — сказал Данилов.

— Господи, пойми и помилуй, — воззвал Павел.

— Понять, а потом — простить? — сказал Сережечка. — Это неготично.

— Помиловала тебя милиция, — сказал Данилов. — Теперь мы тебя миловать будем. Теперь, брат, отменить тебе наказанье нельзя. Эта новость уже по всем каналам прошла. Это подлое телевидение разнесло по всему свету. И опровергнуть нет никакой возможности. Только превратить в жаб все телевизоры. Уничтожив заодно спутник телетрансляции.

— Но там не было насчет жертв. Не припомню я, чтоб там жертвы упоминались, — сказал Павел, делая непроизвольный шажок к выходу и едва не упав в проеме дверей, забыв про ступеньки, ибо под ноги не глядел.

— Двери надо закрыть и заклясть, — своевременно заметил его порыв Сережечка. — Неизвестно, каких еще импульсов от него ожидать.

— Двери я запер уже, — сказал Данилов. — Запломбировал и забубнил бубнами. Стена, я пробовал, крепкая. Нечего и пытаться пробить ее лбом. Только зря контузишь себя.

— Это древнее готическое помещение еще крепко стоит, — подтвердил Сережечка. — Придется попотеть, чтоб стереть все это с лица земли.

Лестницу Данилов отнял от стены и переломил пополам, прыгнув на нее с кучи угля.

— Да вы что, гады! — возмутился Павел порчей имущества. — Телевизор — ладно. Уборная — хрен с ней. Но лестница тут при чем? Гады нечистые!

— Это кто тут нечистые? — оскорбился и одновременно удивился Сережечка. Видимо, за нечистого себя не считал. — Это он кого оскорбил? — обратился он за разъясненьем почему-то к Данилову.

— Тебя, — сказал тот, хотя оскорбленье касалось обоих. — Да ты на себя посмотри, — обернулся он к кочегару.

— Ну, держись, кочегар, — сказал Сережечка, удалив удивленье с лица, заменив его выраженье враждебным. — Пора приступать с пристрастием. Да будь я четырежды нечист, будь я проклят три раза на дню, если прямо сейчас не возьмусь за возмездие. Давно с селенитами не сражался? Где мой меч-колдун-кладенец?

Сережечка двинулся на него.

— Покажи ему, брат, — подстегивал и подстрекал Данилов. — Пусть докажет, что он гладиатор, а не гладиолус, блин.

В иных случаях, о которых Павел в газетах читал, достаточно раскинуть руки крестом, чтобы нечисть поколебать. Павел раскинул, и Сережечка остановился. Но смутил его, похоже, не крест.

— Глянь, твой хвост у него…

Павел совсем забыл про ремень, который все еще был намотан на его правую руку. Но теперь этот ремень действительно выглядел, словно хвост, и даже на месте пряжки — с кисточкой, а его свисавший конец хищно подрагивал.

Создавалось впечатление, что боялся артист не столько креста, сколько хвоста. Возможно, были у них с хвостом старые счеты.

Рука с бывшим ремнем сама собой вдруг взметнулась вверх, словно подброшенная внешней силой — Павлу почудилось, что это хвост руководит ее действиями, а не наоборот — и резко упала вниз, рубанув воздух, который хвост со свистом рассек. Сережечка успел защититься папочкой, кожа которой лопнула и обнажила желтый картон.

Артист попятился.

— Достал ты меня, кочегар. Я мог бы быть сейчас далеко отсюда… Мог бы сидеть, например, в опере, слушать ораторию или оркестр. А не терять время на склоки с тобой, — бормотал Сережечка. — Сейчас… Погоди минуту… Немного терпения — и ты труп.

Павел отвлекся на Данилова, который вел себя странно. Пыхтел, плевался, делал колдовские пассы, потом трижды обернулся вокруг своей оси, крича нечто нечеловеческое. Павел и удивиться не успел, как столь эффективный в драке с Сережечкой хвост обратился прямо в его руке в уд. Он с испугом и отвращением разжал руку, но чтоб не оставаться совсем безоружным, схватил с кучи угля лопату, в то время как уд, словно уж, скользнул в какую-то щель.

— То с пенисом на нас он бросается, то с хвостом, — сказал Данилов. — Вооруженный до зубов, в отличие от нас, вооруженных только зубами. Лопата, вишь, теперь у него.

— Ничего, — сказал Сережечка. — Черту терять нечего. Все равно он уже черт. Будем биться с тобой, кочегар, до полного твоего поражения, коль уж пересеклись наши дорожки под острым углом. Доколе не будем квиты до последнего кванта.

Он вдруг прыгнул на стену и покуда делал толчок, чтоб взбежать по ней на потолок, Павел успел что было силы врезать по нему лопатой. Вернее, по тому месту, где он только что был. Так как в следующую секунду Сережечка бросился на него сверху, лопата же переломилась — в руке Павла остался лишь черенок, острый в месте излома. И он, чего-то испугавшись, бросил этот обломок себе за спину.