Лора Белоиван - Новая кофейная книга (сборник)

– Не останавливайтесь, – говорит Кристина, справившись с болью, ничего не произошло, мы продолжаем. Постарайтесь удержать равновесие и перейти на следующий табурет, не доходя до края, щупайте ногой.

Я не двинулся с места, я опять оступлюсь, свалю ее, поломаю, отдавлю ей живот, сломаю себе ногу, я слышу, как другие пары остановились и замерли и как Кристина громким шепотом просит поставить музыку. Нет, не эту, что-то бодрее.

И музыка заиграла – не танго, но что-то вполне подходящее для танца. Я постоял немного и прошептал Кристине – не говори ничего, веди. И я пошел за ней, как она тогда шла за мной – не отрывая глаз, полностью положившись на ее холодную руку, словно в ней есть сила, словно она удержит и убережет. Под музыку мы прошли качалки и табуреты на колесах, еще одну скамью с подушками, Кристина шла медленно, ждала, пока я сориентируюсь, если я терял направление движения. Потом музыка стихла и я почувствовал ветер. Мы были на улице. Я провел рукой по лицу Кристины, она сделала шаг назад, оставив меня одного.

– Сними повязку, мы пришли, – сказал голос Кристины, – и тапки можешь снять. У тебя нет детей, ты просто так зашел.

Я все еще с повязкой спросил – почему? Почему ты так думаешь?

И услышал, как Кристина пожимает плечом и возвращается к стеклянной двери.

Больше я Кристину не видел, хоть и искал, и вроде можно найти, а как-то не давалось, ускользало. После этого вечера для группы родителей сняли другое помещение, это все же слишком аквариумное, в стекляшке мне могли дать только телефон Зеленой Челки, она была организатором, а Челка не отвечала, может, номер сменился.

На милонги я еще походил в надежде встретить Кристину, но потом перестал. Мне не хотелось вести и импровизировать, мне хотелось, чтобы вели меня, желательно с завязанными глазами и желательно по краю пропасти, по скользким катящимся камням, и пусть внизу будет бездна, и пусть откуда-то играет музыка, а в руке только маленькая ледяная рука, худая, как у самой смерти.

Если честно, то лучший рецепт кофе из кофе-машины – это одеться, выйти на улицу и дойти до кофейни. Желательно до той, где делают хороший кофе. Кофе-машина и бариста должны быть профессионалами, тут уж ничего не поделаешь.

Кроме хорошей машины, важен сорт кофе и помол.

Если попросить продавца в кофейном магазине смолоть кофе для эспрессо, вы получите более мелкий помол, чем необходим для настоящей кофе-машины, потому что продавец по умолчанию считает, что у вас ее нет, а домашняя с крупным помолом не справится.

Качество эспрессо моя знакомая бариста определяет по пене, которая остается в чашке, после того как кофе выпит. Правильный кофе оставляет плотную пену.

В эспрессо не добавляются приправы, они там лишние. Я слышала, что бариста в свободное время экспериментируют и добавляют тонкие чешуйки перца чили, которые придают кофе вкус крепкого алкоголя.

А профессионализм бариста определяется по тому, как он взбивает молоко, умеет ли он на слух определять, когда получилась достаточно плотная пена, и по тому быстрому и уверенному плюху, которым он отправляет молоко в чашку, чтобы вышла правильная пропорция – треть молока и треть пены, а не просто кофе с молоком.

И кофемолка должна быть жерновая, и чашка должна быть горячей, оставаясь сухой – не зря чашки в кафе стоят на кофе-машине.

Поэтому даже не пытайтесь повторить это в домашних условиях.

Домашние машинки хороши на тот случай, когда у вас нет времени пойти в кафе и не хватает магической силы, чтобы сварить кофе в джезве. Например, ранним утром перед работой.

Тогда можно лениво засыпать кофе в машину и ждать. Главное – «не жалеть заварки».

Например, ты давно потерял свободное письмо; чем больше твой публичный интеллектуал призывал к нему, тем… и поэтому два, три или несколько лет ты не завариваешь кофе, а покупаешь в цветных стаканчиках. Время, которое должно быть сэкономлено за чужой счет, его надо бы направить в нужное русло, да некуда. Между тобой и временем глубокая промоина, между тобой и речью, но там, где промоина вещественна – между тобой и референтом – ты, наоборот, ощущаешь сродство. Ты покупаешь кофе, чтобы потом выйти в город и ждать такси, пока небо, вероятно, темнеет в ожидании весны, чтобы разглаживаться под твоим огнем, а потом едешь к вокзалам, стесняясь попросить водителя отодвинуть сидение. Дискомфорт прикладывается к ожиданию, естественное продолжение твоего приключения, а еще в твоей сумке помимо блокнота Oxford press для дорожного дневника с пустыми страницами, стеклянная банка. Раньше в них закатывали варенье, а для чего эта банка сегодня, тебе неизвестно, ты был в смущении, оплачивая ее через пей-пасс, как бы смещая анахроничность механизма – в том числе цель твоей поездки и стеклянной банки, которая нужна тебе в путешествии и которая символизирует глупость его цели. Во-первых, банка не такая дешевая, как можно подумать, так как производство сокращено, себестоимость поднимается (каждое утро), а во-вторых, ты не только боишься пригородных поездов, но боишься, что банка разобьется. Цель твоей поездки может разбиться, касаясь пригородного поезда. Еще ты боишься, что путешественники поездов ненавидят тебя за то, что на тебе написано – ты не покидаешь (для собственной безопасности) Замоскворечье – еще они могут как-то узнать цель твоей поездки, а еще, что с тобой стеклянная банка, а еще твой шарф – не такой дорогой – но тебе кажется, что в пригородном поезде 50 евро – это больше, чем 50 евро, и при этом все твои ощущения не совсем из поля снобизма, скорее, это подкожный страх неответного письма, безответного, и того, что. Скорее всего, того, что, и даже больше, чем это, – ты не приспособлен к этому, но и для другого на самом деле тоже.

Время инерционного движения на твоей стороне, и ты в поездке, а потом после поезда в городе на расстоянии 102 км от Москвы, ничего не произошло, душная изоляция, сомнительное решение, темнеющий горизонт, который не оснащен способом сделать тебе хорошо. Ты идешь через вязкий снег протоптанной дороги, ты куришь, чтобы откладывать. Если бы тебе казалось, что, вернувшись домой, завтра – ты откажешься от повтора, возможно, ты думал бы именно в этом ракурсе. Ты пытаешься подсчитать живое. Например, ее сообщения «ну что, как там?» – можно ли их отнести к тревожащему процессу или необходимости писать через безлимитные тарифы и неоплаченное ожидание ответа, можно ли не отвечать на ее сообщения, отделенные от заботы простотой вопроса? Город в 102 км от Москвы выбран тобой из простой арифметики, о которой не принято (в твоей среде) говорить, то есть давать голос чувственности – голоса должны откладываться в пользу работников низкооплачиваемого труда, женщин в тисках патриархата и так далее, – на каком-то повороте ты включен в список защищаемых миграционными службами меньшинств, но этот поворот слишком далеко, чтобы ты мог позволить себе высказаться на самую важную тему – «частное горе, как затмевающий фактор (например) политического безразличия»; так же, как этот город находится (по твоим меркам) далеко, твое желание осмыслить феномен «частного горя» далек от твоего частного горя и от разрешения ленты Фейсбука говорить о нем. По-крайней мере, если это не онкология родного человека, к которой приложены реквизиты, и если это не попытка частного сбора на издание антологии марксистких лесбо-сепаратисток. Итак, ты отвечаешь ей, что «все очень хуево», подразумевая, что город, в котором он живет, похож на него, и сейчас ты идешь по улицам чувака из эпицентра – чего? – например, твоего частного горя. То есть ты не пишешь ей, что привез стеклянную банку в город человека, которого ты любишь, потому что некое облако смыслов делает выражение «человек, которого я люблю» перегруженным, потом что не очень понятно, человек – это его тело или человек – это политический конструкт и так далее, а так же – что такое «я», и что такое это «люблю»? – говорит ли это слово про референта больше, чем про тебя и так далее, – все это непонятно, поэтому ты не можешь (не будешь) так говорить. Даже для самого себя ты будешь использовать более уклончивые стратегии.