Джеффри Дивер - На солнце или в тени

И все-таки думает, мысленно тихо злорадствуя: Его жена немолода. Она не такая красивая, как я. Даже когда он с ней, он думает обо мне.

(Но так ли это на самом деле? Последние полгода, с прошлой зимы, после долгой разлуки на Рождество – она оставалась в городе; он уехал с семьей в путешествие, а куда – не сказал, по всей видимости, на Багамские острова, потому что вернулся с загаром на лице и руках, – она уже не так уверена.)

Она никогда не была на Багамах, да и вообще ни на одном тропическом курорте. И вряд ли когда-нибудь там окажется, если он не свозит ее на отдых.

Нет, она заперта здесь, в этой комнате, как в ловушке. В комнате, где всегда одиннадцать утра. Иногда ей начинает казаться, что она прикована к этому креслу у окна, в которое она смотрит с неизбывной тоской… на что?

На каменный дом, точно такой же, как тот, в котором живет она. На узкую полосу неба. На свет, который начинает тускнеть уже в одиннадцать утра.

Жутко уставшая от этого синего кресла, которое начало протираться.

Жутко уставшая от этой кровати (которую выбрал он), двуспальной кровати с высокой спинкой в изголовье.

Ее прежняя кровать в ее прежней квартирке на Восьмой Восточной улице, в крошечной однокомнатной конуре на пятом этаже в доме без лифта, конечно, была односпальной. Тесная девичья кроватка, слишком узкая, слишком хлипкая для него .

Для его габаритов, для его веса – как минимум две сотни фунтов.

Сплошные мышцы – говорит он. (В шутку.) И она шепчет в ответ: Да .

Если она и закатывает глаза, то он этого не видит.

Она уже успела возненавидеть свое одиночное заключение в этой комнате. Где всегда одиннадцать утра. Где она всегда ждет его .

Чем дольше она размышляет об этом, тем сильнее разгорается ее ненависть. Словно медленно тлеющий жар, готовый вспыхнуть пламенем.

Она его ненавидит. За то, что запер ее в этой комнате.

За то, что обращается с ней как с грязью.

Хуже, чем с грязью. Как с чем-то прилипшим к подошве ботинка, что он пытается соскоблить и при этом морщится с брезгливым видом, из-за чего ей хочется его убить.

Еще раз дотронешься до меня – пожалеешь.

А вот на работе все сослуживицы ей завидуют.

Другие секретарши знают, что она живет в «Магуайре», поскольку однажды она пригласила одну из них в гости.

У Молли были такие глаза! Любо-дорого посмотреть.

И это действительно очень хороший дом. Гораздо лучше всего, что она могла бы позволить себе на зарплату секретарши.

Правда, здесь нет кухни, только крошечная плита в угловой нише, так что готовить дома не очень удобно. Обычно она перекусывает в кафе-автомате на углу Двадцать первой и Шестой, а иногда (но не чаще раза в неделю, и то в лучшем случае) он водит ее в ресторан.

(И даже тогда ей приходится быть осторожной. Это так отвратительно, когда женщина жрет, как свинья , сказал он однажды.)

У нее есть крохотная ванная комната. Первая в жизни отдельная ванная комната.

Он оплачивает ей квартиру. Она его не просила, он сам дает деньги. Каждый раз – как будто ему только сейчас это пришло в голову.

Моя красавица! Только молчи, иначе разрушишь чары и все испортишь.

Который час? Одиннадцать утра.

Он опять опоздает. Он вечно опаздывает, когда идет к ней.

На углу Лексингтон-авеню и Тридцать седьмой улицы. Направляясь на юг.

Мужчина в темной фетровой шляпе, в пальто из верблюжьей шерсти. Что-то насвистывает сквозь зубы. Невысокий, хотя производит впечатление рослого человека. Не особенно крупный, но не уступит дорогу другому прохожему.

Прошу прощения, мистер! Смотрите, черт побери, куда прете!

Не сбавляет шаг. Не глазеет по сторонам.

Сосредоточенный взгляд. Сжатые челюсти.

Вот-вот произойдет убийство.

Женщина в окне – ему нравится рисовать ее в воображении.

Он стоял на тротуаре тремя этажами ниже. Считал окна в доме. Он знает, где ее окно.

Когда стемнеет, освещенная комната отражается в шторах, превращая их в просвечивающую кожу.

Когда он уходит от нее. Или когда он приходит к ней.

Он редко приходит к ней днем. Днем он занят работой, семьей. Его дни – это то, что известно .

По ночам он другой человек. Он сбрасывает плотную кожуру: пальто, брюки, белую хлопковую рубашку, пояс, галстук, носки и туфли.

Но теперь у нее выходные по четвергам, и позднее утро в «Магуайре» – вполне удобное время.

Позднее утро превращается в день. День превращается в ранний вечер.

Он звонит домой, передает сообщение через прислугу: Задержусь на работе. Не ждите к ужину.

На самом деле больше всего ему нравится размышлять о женщине в окне, поскольку в его воображении она не произносит вульгарных слов и не демонстрирует вульгарных манер. Не говорит ничего банального, предсказуемого или глупого. Его чувствительную натуру оскорбляет (к примеру), когда женщины пожимают плечами, подражая мужчинам, когда женщины пытаются сострить или отпустить саркастическое замечание. Он ненавидит, когда женщины усмехаются.

Больше всего его раздражает, когда она кладет (голую) ногу на ногу и бедра расплываются. Мускулистые ноги с пушистыми, мягкими волосками. Противно смотреть.

Шторы должны быть задернуты. Плотно.

Сумрак, не солнечный свет. Вот почему темнота лучше всего.

Лежи тихо. Не шевелись. Не говори ничего. Не надо.

Она прошла долгий путь с тех пор, как сбежала из Хакенсака, чтобы свободно вздохнуть.

Она никогда не оглядывалась. Конечно, ее называли бессердечной эгоисткой. Какого черта? Если бы она осталась, ее бы уже давно высосали, как мозг из кости.

Грех так говорить. Ее польская бабушка гневно гремит четками, молится вслух.

Да кого это волнует?! Черт, оставьте меня в покое!

Сначала она устроилась секретарем-делопроизводителем – по сути, девочкой на побегушках, в «Тринити траст» на Уолл-стрит. Зря потратила три года жизни в ожидании, когда ее начальник, мистер Бродерик, бросит свою жену (инвалида) и дочь-подростка (эмоционально неустойчивую), хотя, казалось бы, сразу можно было понять: ничего ей не светит.

Вторая работа – снова девочка на побегушках. Но очень скоро ее повысили до секретаря-машинистки в «Машинописной конторе Лаймана» на Четырнадцатой Восточной улице. Это самое малое, что мог для нее сделать старый сквалыга, и она добилась бы большего, если бы ей не перешла дорогу эта жирная корова, Стелла Чехи.

Однажды она чуть не сбросила Стеллу Чехи в шахту лифта, когда у них в здании сломался лифт. Двери открылись в пугающий темный провал, где висели пыльные маслянистые кабели, сплетавшиеся, точно черные змеи. Стелла испуганно вскрикнула и отскочила назад, она даже схватила Стеллу за руку, они обе так испугались: О Господи, там нет кабины! Мы чуть не погибли!