Джеффри Дивер - На солнце или в тени

Вот она, снова. Розовый бюстгальтер, розовая комбинация. В одном окне, потом в другом, то появляется, то исчезает. Картинка в зоотропе – мерцающая, неверная, сводящая с ума.

Да, именно так: сводящая с ума .

Потом он подбирает еще одно слово: аппетитная .

И еще одно: пытка .

Он не ожидал, что так скоро найдет замену. Та, последняя, Лора или Лорен, да, в общем, без разницы, как ее звали, съехала месяцев пять назад. Не то чтобы он их считает, но все же. Каждую легко заменить, одна ничуть не лучше другой. Хотя та, последняя, ему понравилась. Понравилась ее чистота и невинность – и как он их отобрал. Он пытается представить ее, но черты уже стираются в памяти, словно она была акварельным портретом и он провел мокрым пальцем по ее лицу, размывая черты, убирая с бумаги. Сначала создал ее, а потом уничтожил. Собственно, именно так и было. Так всегда и бывает.

Женщина в розовом наклоняется, ее задница нацелена прямо на него. Он бы расхохотался, но она может услышать, обернуться на звук и заметить его, мужчину в окне напротив, мужчину в темноте. Он еще к этому не готов. Встречу надо спланировать. И они обязательно встретятся. Уже скоро.

Женщина выпрямляется, оборачивается к окну, опирается о подоконник. Ее светлые волосы подсвечены сзади. Он думает: Боги послали мне новенькую .

Той последней повезло, что она встретила его. Неискушенная молоденькая провинциалка, которой оказалось просто манипулировать, даже как-то уж слишком просто. Он ее выдрессировал для себя – он ее просто сломал.

Так откуда у нее взялись силы, чтобы сбежать?

Впрочем, ладно. Все равно она уже ему надоела. Надоел ее тоненький писклявый голос, ее рвение ему угодить.

Эта новенькая – идеальный вариант. Она так и скользит мимо окон, не зная, что за ней наблюдают.

Она будет легкой добычей.

Он вытирает пот с верхней губы и смотрит на три сияющих в темноте окна эркера. Его собственный домашний театр. Он медленно выдыхает, и занавеска в ее окне надувается парусом, словно дышит с ним в унисон.

Аххххх…

Темнота скрывает его, как непроницаемая вуаль; он видит ее, а она не видит ничего.

Он смотрит на ее босые ноги на уродливом зеленом ковре, на том же самом ковре. Эта новенькая даже не удосужилась его поменять. Он чувствует покалывание в ногах и напряжение в паху, вспоминая, как сам касался босыми ногами этого ковра. Вспоминая лодыжку той, кто была у него последней, – лодыжку, прикованную наручниками к батарее.

Его окно распахнуто настежь, чтобы ему лучше было видно. Воздух жаркий и душный, льется в окно с улицы и растворяется в свежем кондиционированном воздухе квартиры. Он стоит у окна, снизу ощущая прохладу, а сверху – жару, он словно очутился на стыке двух атмосферных фронтов, холодный фронт против теплого, в его душе зреет буря. Он тянется за бутылкой, подливает себе виски. Лед в стакане почти растаял.

Он замечает у нее за спиной маленький металлический вентилятор. Лопасти крутятся, но толку чуть, он уверен. Хотя ему это нравится. Ветерок теребит ее комбинацию и развевает волосы. К тому же это значит, что в такую жару она не закроет окна на ночь.

Он подносит стакан к губам, виски обжигает язык, но по горлу проходит мягко. Он смотрит сквозь темноту – плотную, почти осязаемую, словно это дорожка от его окна к ее окну, прямиком в ее комнату. Его взгляд упирается в ее тело, прикасается, как будто трогает ее, сначала нежно, потом чуть жестче. И еще жестче, до боли.

Женщина уходит в глубь комнаты, словно почувствовав боль. Прочь от окна.

Он стоит, ждет.

Он представляет ее квартиру, которую знает как свои пять пальцев. Унылое и запущенное жилище – тесная спальня, потрескавшийся кафель в ванной, крохотная кухня, старомодные люстры.

Ничем не покрытая батарея в гостиной. Дом старый, давно без ремонта, что ненормально для этого города. Сам он владеет четырехэтажным особняком. Постройка начала века. С задним двором, который никогда не используется. Он купил этот дом во времена экономического спада, но и тогда он был отнюдь не дешевым, а теперь стоит и вовсе немыслимо дорого, даже по его собственным меркам. Он и не думал, что будет здесь жить. Он всю жизнь провел в Верхнем Ист-Сайде, в высотках со швейцарами на входе. Но теперь ему здесь даже нравится. Нравится уединение.

Он допивает виски и добавляет еще – быстро, нетерпеливо, – в темноте не рассчитывает и проливает немного себе на руку.

Что она делает? Почему так долго?

Он смотрит на свои часы – тонкий золотой циферблат на еще более тонком золотом браслете. Черт, из-за нее он опаздывает на деловой ужин.

Ну, давай же. Давай.

Может, она принимает душ? Или сидит на унитазе? Он представляет и то, и другое. Жалко, ничего не видно. Ну, ничего. Скоро все наверстает.

Он раскуривает сигару – рядом нет никого, кто стал бы возмущаться, ни первой жены, ни второй, так давно канувших в Лету, что не осталось даже плохих воспоминаний; нет ни той красотки, которая два года назад осмелилась заявить, что его сигары – гадкая привычка. Что ж, он показал ей гадкие привычки, разве нет?

Перед глазами встает картина: его отец – крупный мужчина, курящий сигару, – разъяренный, с багровым от гнева лицом, надвигается на него с ремнем в руке, или со стиснутой в кулак рукой, или с тлеющим кончиком сигары. Хотя, возможно, он сам это выдумал, или грозный образ отца был навеян рассказами матери, которая говорила, что тот умер, когда ему было пять. Лишь спустя много лет он узнал, что это было вранье, хотя с тех пор он этого человека не видел.

Вспышка розового, как мазок краски, в ее окне. Он подается вперед, тянет шею, как черепаха, выглядывающая из панциря. Потом она исчезает, но ее розовый образ остается в его сознании, наводит на мысли о мясе, о нежной телятине, о сочной свинине. Во рту собирается слюна, как у голодного пса.

Он затягивается сигарой, задерживает дым в легких, пока вот-вот не пробьет кашель, потом резко выдыхает. Серое облако перед лицом. Когда дым рассеивается, она снова в окне, в глубине комнаты, расстегивает бюстгальтер, стоя рядом с торшером, омывающим ее тело мягким золотистым светом. Он щурится сквозь дым, пытаясь рассмотреть детали, но они ускользают. Она словно на картине импрессиониста. Мерцающая. Красивая. Прямо хочется вставить в рамку и повесить на стену, или посадить в клетку, или приковать к стене.

Потом она вновь исчезает из виду, и он думает о той, последней – юной и чистой, – как он содрал с нее всю чистоту, соскоблил, словно старую, мертвую кожу.

Он смотрит на часы. Пора собираться на ужин, нельзя опаздывать на эту встречу. Важный клиент из Дубая. Но женщина в розовом возвращается, ее шелковая комбинация как будто струится на бедрах, в этом есть что-то трогательно старомодное. Спадающая комбинация и ее пышное тело с аппетитными формами – так непохожее на худосочных девиц с торчащими ребрами, морящих себя голодом по нынешней моде, ковыряющихся в салатах, пока их рыба, всегда только рыба, остывает, нетронутая на тарелке, обеды на две сотни долларов просто выкинутых на ветер, на женщин, которые не едят, – перевешивает ужин с бизнесменами из Дубая.