Александр Варго - Дрейф (сборник)

Мысли скачут резиновыми шариками в железной бочке. Мне не сосредоточиться, на пустом листе электронного документа ни строчки. Фотоснимки тоже выходят дерьмовыми, бездушными. Уже в четыре часа покидаю отведенный на ГРЭС кабинет.

Не здороваясь, миную бабушек на лавке. Магазинный пакет несу так, чтобы нельзя было даже примерно угадать содержимое. Уже на подходе к крыльцу едва удерживаюсь от пинка, которым хотела убрать с дороги одну из шелудивых тварей, недостойных называться котами.

Я так и не решила, как поступить с полученной информацией. Как сопоставить факты? Ведь я же журналист (пусть и не Гэри Уэбб или Артем Боровик)! Но какие сделать выводы, чтобы не прослыть паникершей? Как отшелуш и ть ложный след? Если кто-то из местных узнает, что я попусту взбудоражила полицию, молва пойдет такая, что я и дня не проведу без насмешки в спину.

Пока я точно знаю, что до меня здесь жила молодая мамаша. Скорее всего, та самая Горянова. Жила с сыном, чью игрушку я нашла во время уборки. Неужели Людмила Павловна сказала правду, и мальчик умер прямо тут? На этом, например, кресле? Или на моей кровати? А может, к его смерти имеет отношение неказистая Мариша, затем решившая замести следы и сбежать в деревню? И что, в конце концов, было на скатанных коврах, к которым мне запретили прикасаться?

Домыслы дробятся, как зерна в кофемолке. Истончаются и мешают воспринимать реальность. Но я пытаюсь думать и просчитывать. До тех пор, пока не захожу на кухню…

Еда Цезаря не тронута с утра, подсохла коркой. Глядя на нее, я больше не могу унять коленную дрожь, а сознание овевает сквозняком недоброго предчувствия.

— Цезарь, малыш? — нетвердым голосом зову я и захожу в спальню. — Ты не заболел?

Форточка нараспашку. Я знаю, что снаружи куда жарче, чем в квартире. Но если днем не проветривать, то к вечеру от неимоверной духоты можно блевануть…

— Малыш, ты где? — спрашиваю я. Зная, что увижу лишь комки пыли, опускаюсь на колено. — Ты чего не поел?

Под кроватью пусто. И в комнате с телевизором тоже. И в кладовке.

Меня охватывает страх. Не надуманно-мистический; не послевкусие еще не выветрившегося ночного кошмара. Настоящий , крепко-черный страх за близкое существо, за которое я ответственна. Все остальное мигом становится малозначительным, и вот я кружу по квартире, повторно заглядывая в каждый уголок, включая «барабан» стиралки.

— Цезарь!

В квартире моего кота нет. А это означает…

Едва не забыв тапки, вылетаю из подъезда.

Старухи, оккупировавшие лавку, смотрят, как на завзятую наркоманку.

— Мой кот… — давлю я сквозь побелевшие губы. — Женщины, вы моего кота не видели? Вообще новых котов тут не видели? Он серый такой, с полосками, на хвосте пятно белое, лохматый…

Бабульки переглядываются, а затем слаженно мотают седыми головами.

— Нет, дочка, не видели, — отвечает худышка в коричневом дождевике, неуместном в лютую жару. — Погулять, небось, вышел. Не переживай, вернется. У нас тут котиков в обиду не дают…

Уже не слушая, бегу по двору и заглядываю под каждый куст. Пугаю ворон, расшугиваю бродячих котов. Ежесекундно ожидаю найти труп Цезаря, задранного блохастыми ублюдками.

— Если увидим, скажем! — доносится мне вслед. — Или Людке передадим…

Опустошенная, возвращаюсь домой через час прочесывания окрестных дворов. Опрошенные дети и прохожие ничего не видели. Решаю тут же писать объявление о пропаже. И молю высшие силы (в которые не верю), чтобы бродяга не попался псам…

В третий раз в квартиру я возвращаюсь без четверти десять, заклеив фонарные столбы, заборы и доски объявлений. В тщетной надежде еще раз осматриваю комнаты, но они по-прежнему пусты…

Цезарь никогда не сбегал… В отчаянии я даже звоню хозяйке. Спрашиваю, не заходила ли она днем, случайно выпустив кота. Та сдержанно интересуется произошедшим, высказывает соболезнования и надежду, что котик скоро найдется. Но ко мне домой она не заходила, нет.

Ощущаю себя вымотанной, словно перекопала картофельное поле.

Несмотря на то, что ночь я провела в одежде, а утром проспала и обошлась без душа, сейчас сил лезть в ванну нет. Стягиваю джинсы и резко откидываю покрывало, поклявшись встать ровно в шесть, привести себя в порядок и сразу продолжить поиски.

Замечаю одно из банковских писем, завалившееся за край матраса. Тянусь за ним, пытаясь подцепить ногтями, но конверт соскальзывает меж стеной и кроватью. Беззвучно ругаясь, я тяну увесистую совковую конструкцию на себя, ложусь поперек и сую руку в образовавшуюся щель. Нащупываю, вынимаю письмо.

В зазор падает луч вечернего солнца. И я с удивлением обнаруживаю под кроватью следы кошачьих когтей. Хмурюсь, пытаясь вспомнить, когда это Цезарь взял моду точить когти об пол? Да еще и в столь укромном месте? Да еще и так глубоко, до стружки, но чтобы не слышала я? В тот же момент взгляд упирается в коричневый лакированный бок дээспэшной кровати, до этого отвернутый к стене…

Вероятно, когда-то узкое одноместное лежбище стояло иначе. Может быть, даже другим торцом к двери. Но сейчас его развернули так, чтобы не было видно оставленных гвоздем борозд (грубых, в мутных трещинках лака). А еще я понимаю, что рисунок вандала складывается в дурацкое:

БИГИ

Меня будто обливают родниковой водой. Задвинув кровать на прежнее место, я встряхиваюсь и все же решаюсь принять душ. Дрожа в ознобе (неужели простыла?), иду в ванную и включаю воду. Пока поток набирает температуру, задумчиво смотрю на широкий слив раковины.

Не успев отругать себя за слабоволие, вынимаю бутыль с «Кротом» и отмеряю заветный колпачок. Вспоминаю, сколько дней не выполняла условие Людмилы Павловны. Еще вспоминаю, что ни разу так и не воспользовалась «болотной смесью». Осторожно, чтобы ненароком не вдохнуть, открываю банку. Брезгливо присматриваюсь, не удержавшись от протяжного: «фууу!» .

Масса действительно похожа на сушеную грязь. Или на печной пепел. В котором, к прочему, обнаруживаются перетолченные мушиные трупики, высовывающие из серой пыли где лапку, где слюдяное крылышко, а где и фасетчато-лупоглазую головку.

Подавив рвотный позыв, я ссыпаю добрую треть банки в унитаз. Туда же выливаю отмерянный колпачок прочищающего средства и еще примерно стакан. Прячу гадости в тумбу, опускаю крышку унитаза, щедро сливаю воду, сажусь и закуриваю. Меня трясет, мне тошно и противно. А еще я переживаю за Цезаря, и все остальное отходит на задний план…

Когда сигарета истлевает, бросаю окурок в огромный раковинный слив.

Из дома я выскакиваю чуть позже шести, успев-таки опередить волну влажной июльской жары. Снова обхожу окрестные дворы. Пытаюсь пробраться в подвалы, но все они заперты. Обшариваю помойки.