Александр Варго - Дрейф (сборник)

— Какого хера?! — Паштет не узнал собственного голоса.

Скатился с матраса, наполненный желанием дотянуться до телефона и выяснить, кто именно из коллег осмелился на такую странную шутку. Он же не рассказывал им! Или проболтался? А может, и сам попросил в знак победы над опасениями и выдумками? Почему тогда совершенно не помнит процесса татуирования?

Комолкин вдруг осознал, что его трясет. Причем отнюдь не с похмелья.

Где-то на задворках памяти мелькнул смутный образ испачканной дегтем малярной кисти, странным образом ассоциировавшийся с татухой. Но тут же пропал, выдавленный недоумением, обидой, жалостью к себе и… страхом. Невесть откуда взявшимся, но растущим, вкручивающимся в сердце.

Головная боль тоже усиливалась. А еще ныла челюсть, будто вчера в нее крепко двинули. Но драк Паштет тоже не припоминал, да и вообще был человеком мирным… Подвигав челюстью, он вдруг осознал — что-то не так.

Встал, едва не грохнувшись обратно на матрас. Свет летел от включенного ноутбука на журнальном столике, и только это спасло Павла от падения через пустую водочную бутылку. Выбравшись в коридор, Комолкин щелкнул выключателем и тут же зажмурился от яркой вспышки.

Опираясь о стену, пробрался в ванную комнату. Щурясь на собственное отражение, приблизился к зеркалу над раковиной. Снова покрутил ноющей челюстью, подался вперед, приоткрыл рот… и заорал так, что едва не обмочился.

Во рту не хватало зубов. Многих. На первый взгляд — половины.

Причем они не были выбиты или выдраны с корнем, а словно исчезли, причем давно, дав деснам время затянуться коричневатыми коростами. В висках начало жутко ломить, и Паштет поймал себя на том, что все еще кричит в полный голос.

Испуганно замолчал, закашлялся. Подумал, что переполошил всех соседей, но по спине тут же обдало холодным потом — никаких соседей нет…

Он снова бросился к зеркалу. Прилип почти вплотную, сшибая в раковину стакан с зубной щеткой, лосьон и дезодорант. Приоткрыл рот с опаской, с предательскими слезами на глазах, но в наивной надежде…

— Господигосподигосподи, пусть мне померещилось!

…что ему показалось.

Не показалось. Во рту Павла Комолкина отсутствовала половина зубов. Через один, словно коричневато-белый, очень страшный и щербатый пунктир.

Он застонал. Завыл, отчаянно не понимая, почему не испытывает ни капли зубной боли. Вскинулся, в один миг заподозрив в насилии каждого из тех, кто вчера пил в его стенах. В том, что ему подсыпали наркоты! В жестокой насмешке, в покупке ядовитого бухла!

Пошатнулся, обмяк, но устоял на ногах. Еще раз взглянул на себя — бледного, осунувшегося, заросшего щетиной, — в зеркало. И заплакал.

Зарубцевавшиеся язвы во рту совсем не болели, сколько языком ни тычь. Паштет даже потрогал пальцем, затем недоверчиво ущипнул себя за запястье и сразу зашипел. В голове грохотало, сыпалось, бренчало и никак не хотело становиться на свои места.

— Шкорую, бля!

Ударившись больной коленкой о край железной ванны, Паштет выскочил в крохотный коридор.

Свет моргнул. Снова.

Резкость взгляда сбилась, мир подвернулся под новым углом и разом потерял объем. Застыв на месте, Комолкин с ужасом повернул голову. Совсем иначе, чем прежде, рассмотрел холодильник, заваленный объедками грязный обеденный стол, перевернутый табурет у балконной двери. Затем Паша медленно, очень медленно поднял руку и прикоснулся к левому верхнему веку.

Глаз исчез. Как не бывало, а его пустую глазницу затянуло плотной, почти не зудящей под прикосновением мембраной. Правый глаз Паштета едва не выскочил из орбиты.

Парень крутанулся так, что сорвал вешалку с пальто и куртками. Бросился к большому зеркалу на полу прихожей, до ремонта прислоненному к голой стене. Пригнулся, уставился, все еще надеясь на чудо…

— Господигосподи, этого не может быть!

…но из отражения на него смотрел бледный молодой человек, на месте одного из глаз которого темнела розово-кирпичным заплатка свежего шрама.

Паштет отшатнулся. Запнулся о собственные ботинки, чуть не рухнул навзничь. Когда восстановил равновесие и вновь прильнул к зеркалу, у него не хватало правого уха.

Скуля и скрежеща остатками зубов, Комолкин осторожно, будто боялся обжечь пальцы, провел рукой по тому месту, где еще минуту назад была нормальная, пусть и чуть оттопыренная и припухшая со сна ушная раковина. А теперь не было ничего, кроме лоскута коричневатой и шершавой, чуть зудящей кожи…

Он попятился в комнату, наступил на собственный сползший носок и чуть не растянулся во весь рост. С грохотом опустился на колени, с воем стянул с себя пыльные, изрядно заскорузлые носки. И почти без удивления обнаружил, что на ступнях не хватает пальцев. Они отсутствовали через один, начиная с мизинца на левой, а на месте исчезнувших красовались уже знакомые бурые язвы, пронзительно пахшие хвоей.

Паштет метнулся к столику. Подхватил телефон, активировал. Но нацеленный в сенсорный экран палец в зеленую иконку вызова не уткнулся. Потому что пальца не было — их теперь недоставало и на обеих руках. На левой испарились безымянный и указательный, на правой — большой, средний и мизинец. Кольцо-татуировка едва заметно мерцала.

Комолкин снова закричал, да так, что чуть не порвал связки.

В груди ухнуло. И парень вдруг осознал — шестым чувством, больше зная , чем ощущая, — что у него исчезло одно легкое и почка. Намек на боль в паху дал знать, что теперь не хватает и яичка. Пытаясь подобрать оброненный мобильник, Павел потянулся под столик и с диким воем рухнул на живот.

Левая штанина опала проколотым воздушным шариком. И не нужно было стягивать замызганные треники, чтобы понять — в основании опустевшего бедра он найдет совершенно такую же язву, благоухающую древесной смолой.

Жалобно подвывая, Паштет с неожиданной ловкостью вскочил в полный рост. Балансируя на одной ноге, попробовал набрать 112. Когда похудел правый рукав домашней футболки с принтом из «Времени приключений», мобильник полетел вниз. Грохнулся об пол, застеленный разнокалиберными листами линолеума, и задорно раскололся на куски.

Комолкин повалился на матрас. Он стонал, хрипел и булькал, царапал единственной рукой язвы на лице и теле, барахтался и бился в истерике, словно утопающий, угодивший в глубинную воронку.

Он уходил по частям. Становился пунктирным . Прореженным, как угольно-черные следы на мягком белоснежном покрове. Как деревья вековечного бора, выкорчеванные строителями проклятого дома…

Ему почти не было больно. Но дичайший страх, сковавший душу и сознание, доставлял яркие, пульсирующие, почти физические страдания…

Левой рукой Паштет потянулся к черному прямоугольнику окна, так и не завешенному новенькими шторами. Всхлипнул в последний раз, а затем навсегда потерял язык и связки. Заскулил, с тоской вспоминая соседского кота, и единственным глазом ненадолго уставился в ночь, прос ы павшуюся очередной порцией пушистого осеннего снега…