Мария Артемьева - Темная сторона Петербурга

И я поразился – насколько же предубежденным болваном надо быть, чтобы не заметить того, что так ясно увидел я теперь. Никакая она не стерва и не карьеристка. И нет у нее пузатого мужа-коммерсанта. Вообще никого нет. Есть одиночество, жуткое, арктическое одиночество, колючая полярная ночь и страх, что так вот и жизнь пройдет, а рассвет никогда не наступит.

Страх, унизительный, попирающий гордость. Отсюда и холод. Стоит ли за это винить женщину?

Ординатора забрал вызванный Штерном наряд милиции.

– Думаю, этот тип скоро вернется к нам, – сказал Штерн, задумчиво глядя, как уводят несостоявшегося убийцу. – Экспертизы, проверки, следователи. Ну а потом – снова у нас. В другом уже качестве. Без отпусков и отгулов, без выговоров и премий.

Я поглядел на Штерна в упор.

– А вы-то откуда здесь взялись, Альфред Романович?

Старик ухмыльнулся.

Следователи обыскали квартиру Семагина и обнаружили пропавший дневник Вадима Кровяника. Ординатор выкрал его из больничного архива и потом дополнял собственными записями, путая свою биографию с биографией Радкевича.

Лондонского маньяка Джека-потрошителя оба безумца полагали не просто своим духовным предтечей, но чем-то вроде предыдущего воплощения.

– Откуда такие странные фантазии? – удивлялся я. Пытаясь ответить на мой вопрос, Штерн пространно разглагольствовал, приплетая, на мой взгляд, идеи не менее бредовые.

– Знаешь ли, Алексей, ведь медицина сама по себе… Вот в первоначальном случае – я имею в виду историю с Джеком-потрошителем – тоже подозревали медика. Говорят, это был человек образованный, из высшего общества. Никто ничего не доказал, но, когда его изолировали в заведении для душевнобольных, убийства прекратились.

Видишь ли, мы не задумываемся, какое это тяжелое бремя – постоянно заглядывать в глаза безумию…

– Но есть же методики! Супервизии… Они для того и придуманы, – вяло возражал я. – И что же они не сработали?

– Ну да, ну да, – соглашался старик, скептически покачивая головой. – Однако…

Но тут я вцепился в Штерна с другой стороны.

– А как вы догадались, что Миша Новиков здесь ни при чем?

Штерн удивился:

– Ну, во-первых, все-таки при чем… А во-вторых, помнишь, когда мы разговаривали о Радкевиче и Джеке-потрошителе в кабинете главного? Я тогда еще удивился, что это Семагин так скромно молчит. Я ведь помню, что он писал какую-то работу о расстройствах личности, в связи с чем постоянно торчал в архиве. С Семеновым нашим подружился, таскал ему водку… И много чего разыскал. В частности – историю болезни Радкевича. Ты помнишь Семенова? Вот-вот… А потом, каюсь, ведь это я рассказал Семагину о Радкевиче. Он страшно увлекся тогда этой темой. Такой энтузиазм… И вдруг – абсолютное равнодушие. Мне оно показалось не совсем искренним. Я насторожился. И вот…

– У меня вопрос: почему именно Семагин? Я имею в виду сумасшествие, – удивлялся я. – Он казался таким… обычным. Атлет. Косая сажень в плечах. Этакий жеребец-производитель. Совсем не тот психотип, чтобы…

– Психотип! Да кто ж знает, почему это происходит?! Не вам бы, голубчик, такое говорить. Читали вы доктора Чехова? У него частенько медики сходят с ума. И у других…

– Так то литература!

– Литература – не значит «вранье», – рассердился Штерн. – По нашему ведомству как-то видел статистику – вот это, знаешь ли, цифры! Вдумайся, человече: нас, психиатров, сама профессия в боги рядит – судить о душе – это ли не палачество? Это ли не бремя непереносимое, не груз для сердца? Не кара, в конце концов?

– Что-то вы как-то пессимистично, – не соглашался я.

– А что, по-вашему, способно противостоять реальному злу в нашей сфере? Супервизии ваши, что ли? Молоды вы, голубчик… Нет, я настаивать не хочу. Но все же предупреждаю, как старший по цеху, так сказать. Наш брат просто обязан иметь за душой хоть что-то еще, кроме голой теории. Какое-то, как бы это выразиться, санирующее мировоззрение. Блокировку. Если сказать иначе – веру.

Потому что рано или поздно, но, занимаясь подобными случаями, вы непременно столкнетесь с мыслью или ощущением, что да – чья-то кровавая душа выползла из преисподней и рыщет по миру в поисках новой оболочки, дабы творить с ее помощью зло. Она испытывает дикую, неуемную жажду, неизвестно кем и для чего вложенную ей от рождения, и мало что способно этой жажде противостоять.

Подобная мысль способна свести с ума.

И что тогда защитит нас всех перед лицом зла?..

До конца я в эту его теорию так и не поверил.

Какая связь имелась между Семагиным, Мишей Новиковым, Николаем Радкевичем и Джеком-потрошителем? Какое могло быть между ними связующее звено?

Кто был по-настоящему виноват в их безумии и маниакальном стремлении к убийству? Сходные врожденные устремления, жизненные обстоятельства или сама Идея убийства, очищающего мир от греха?

Не знаю. Я всего лишь врач-психиатр, и не слишком хороший: в своем деле мне не хватает самоотверженности. Я ведь не желаю по-настоящему глубоко погружаться в потемки сознания больных. Я опасаюсь повстречать в них собственное отражение.

Для меня все смутное понимание и страх перед нераскрытой загадкой воплотились в той незатейливой песенке, которую я когда-то услышал в больничном коридоре родимой Пряжки:

О реинкарнации же я и вовсе ничего знать не хочу. Не надо.

На углу Кронверкской улицы стоял когда-то деревянный дом.

В 1911 году прежний его владелец умер. Наследник, не испытывая ностальгической привязанности к случайно доставшейся ему рухляди, рассудил, что в ремонт прогнившего строения деньги вкладывать – все равно что в крысиную нору их метать, однако земля в столице стоит недешево. Поэтому решено было старый дом снести, а площадку использовать под строительство другого здания.

И вот артельщики из-под Пскова принялись ворочать лопатами землю, копать котлован под новый фундамент во дворе семнадцатого дома.

В пятницу, в три часа пополудни один из них, Емельянов, с размаху всадил лопату в грунт, она ударилась обо что-то твердое и застряла.

Артельщик выругался, потащил лопату обратно, но она засела прочно. На зов первого подошел второй артельщик. Мужики, приложив мощное усилие, лопату выдернули, едва не обломив ее черенок, а с нею вместе выворотился наружу немалый пласт трухлявой, хотя все еще плотной древесины и вдобавок – человеческий череп, желтовато-коричневый, перекошенный набок и кривозубый. Артельщики ахнули, побросали инструмент, закрестились.