Мария Артемьева - Темная сторона Петербурга

Платон Галактионович проигрался шесть раз кряду, нарвавшись в заведении Марка Равича на шайку заезжих шулеров-гастролеров.

Если бы это были свои, питерские шулера, Платон Галактионович, как человек порядочный и светский, разумеется, не полез бы с ними играть – местных шулеров он знал как облупленных. Просто неожиданно было в таком камерном заведении, куда пускают только своих и только по рекомендации, обнаружить эдакую каверзу.

Но претензии предъявлять было уже некому: шулера свое дело сделали и пропали из столицы. Марк Равич хоть и признавал за собой малую толику вины, однако не настолько, чтобы возвращать проигранные Платоном деньги.

– Заведение предоставляет столы и выпивку. Партнеров посетители выбирают сами! – пожимая плечами, напомнил Равич. И все присутствовавшие, переглядываясь и сочувствуя, тоже пожимали плечами.

Оно бы, конечно, и сам Платон Мокеев в подобной ситуации пожимал бы плечами – сочувственно, но индифферентно. Однако теперь все равно, как плечами пожимать: играл-то он не на свои, а на деньги, клиентом ему выданные для покупки в столице доходной недвижимости. Так что ж теперь делать?!

Поверенный с репутацией мошенника – нонсенс! Куска хлеба прежним почтенным занятием ему в городе уже не сыскать. Да и дворянское происхождение – хоть и весьма неясное, от захудалого рода, а все ж не позволяет публичного позора терпеть.

То есть выход один – деньги необходимо вернуть. Вопрос – как?

Испытывая тягостное сосание под ложечкой и смертельную истому в душе, бросился Платон Галактионович по друзьям-приятелям в поисках займа. Но тут, как назло, из близких друзей – один только что на свадьбу порастратился, другой лошадей купил, третий и сам банку задолжал, а четвертый за границу не ко времени вздумал укатить, на воды, здоровье поправить.

Если уж выходит человеку от судьбы наказание – так лупит она его самозабвенно по всем фронтам!

А все почему? За самонадеянность: возомнил себя Платон любимчиком богов, знатоком и мастером преферанса. И вышло-то все как по писаному: выпил лишку, да и не заметил, как устроили ему шулера сменку и подвели под большой ремиз [11].

Ежеминутно опасаясь, что дело с проигрышем чужих денег вот-вот вскроется, бедняга Платон оттягивал этот момент самым несообразным способом, а именно: укрывшись от кредитора и всех знакомых, он снес свое горе в кабак и уже пару дней проживал инкогнито в захудалом трактире, пропивая остатки не своих финансов.

Сидя в грязном номере возле подслеповатого, давно немытого окна, Платон в одиночестве глушил водку и тщательно избегал всяческих новостей из покинутого им мира.

Однако цивилизованные привычки были в нем все еще весьма живы.

Расстелив на столике скудный ужин, принесенный ему в номер половым из трактира, Платон обнаружил, что селедка с печеным картофелем завернуты для него в «Петербургский листок» двухнедельной давности. Платон Галактионович немедленно принялся жадно читать, а также пить и закусывать.

На первой полосе аршинными буквами газета доносила известие: «Кассир Брут повесился, проигравшись на бирже!»

Напоминание о проигрыше болезненно отозвалось в сердце Платона Мокеева.

Борясь с осоловением от водки, неудачливый игрок принялся читать заметку под названием «И ты, Брут?!»:

«Кассир Государственного Российского банка, бывшего Ассигнационного, тот, что по установленной издавна традиции подписывал рублевые купюры наряду с управляющим банком, господином Тимашевым, делая неосмотрительные и рисковые ставки на бирже, проигрался.

Желая поправить свое финансовое положение, он сделал в банке неофициальный заем – иными словами, залез в кассу без ведома своих коллег и проиграл позаимствованные средства. Не имея возможности вернуть деньги и стыдясь взглянуть в глаза сотоварищам, несчастный повесился в своей холостяцкой квартире, оставив трогательную записку полиции и руководству банка с просьбою никого не винить в его смерти и простить „хотя бы за порогом гроба“ его ужасное преступление».

По вполне понятным причинам новость вызвала в Платоне Мокееве сложную гамму эмоций. С одной стороны, ему было жалко кассира, товарища по несчастью. С другой – способ решения проблемы, которым тот воспользовался, не вызывал ни уважения, ни сострадания.

– Самоубийца! – шепнул проигравшийся поверенный. Волосы на его голове шевелились и вставали дыбом от осознания глубины пропасти, в которую загнал себя злосчастный кассир. Но ведь ничем не лучше и его, Платона Мокеева, положение!

И разве это совпадение, что известие о повешенном кассире настигло его даже теперь, спустя две недели, но именно в тот момент, когда и он сам не может найти достойного выхода из создавшегося положения?

Нет, все это, конечно, неспроста.

– И ты, Брут?! – горько шептал Платон Галактионович, тупо уставясь в газетный листок. Буквы расплывались у него перед глазами, и читать он уже не мог. – Несчастный Брут. Ты подсказываешь мне выход? Так ведь и я сам никакой другой возможности не нашел, чтобы избежать позора…

Обведя глазами гостиничную коморку, он поискал балку или выступающий на потолке крюк, за которые можно было бы зацепить веревку. Как ни странно, но в бедно обставленном номере имелось и то и другое. Как будто именно эти предметы и составляют наипервейшую острую необходимость в сервисе трактирных номеров для несостоятельной публики низкого разряда и звания.

Разве что веревки в номере все-таки не было.

Платон тяжело вздохнул: ужасная смертельная тоска осклизлым червем забралась ему в сердце, провертела там огромную, свистящую сквозняками дыру. И дрожало в этих сквозняках его бедное сердце, содрогалось от могильного холода, которым окружили его против воли.

– И ты, Брут! – воскликнул в тоске игрок. Но вдруг спохватился: – Так надо ж по крайней мере за тебя выпить? Кто ж еще помянет убогого мерзавца, как не свой брат-преступник?!

Содрогаясь от накативших на него рыданий, он запустил руку в карман и попытался отыскать там хоть какую-то последнюю денежку – чтобы хоть рюмочкой, хоть стопочкой помянуть самоубийцу.

Ни серебряного гривенника не нашел, ни медного пятака. Ничего!

Зато за подкладкой сюртука что-то как будто хрустнуло или зашуршало, пока он вертелся, вытрясая из карманов табачные крошки. Пощупал под истершейся в одном месте подкладкой – хрустит. Вытащил – вот так подарок! Ассигнация. Рубль.

И не какой-то, а подписанный как раз Брутом.

Уверившись окончательно, что самоубийца подает ему особый знак с того света, Платон зарыдал. В пьяном угаре он уже почти потерял способность здраво соображать. Но своего намерения не забыл. Заплетаясь и ногами, и языком, крикнул в коридоре полового и, всучив ему последний «роковой», как он выразился, рубль, велел принести на всю сумму полштофа водки.