Мария Артемьева - Темная сторона Петербурга

К ночи здание опустело, поездов осталось принять и отправить совсем немного. Несколько транзитных пассажиров, которым некуда было податься в городе, устроились ночевать на скамьях в зале ожидания, возле теплых печей. Огни в вокзале потушили, только на перроне горело несколько тусклых фонарей.

В дежурке Григорьев затопил голландскую печь, и в приоткрытой дверце топки видно было, как пляшет оранжевое пламя.

Слушая, что бубнят уже значительно подуставшие спиритуалист с материалистом, Лидочка закуталась в теплую шаль и подвинулась ближе к печи – ей нравилось смотреть на огонь.

– Зябко, барышня? – спросил Зимин. И, подбросив в огонь поленьев, сказал Григорьеву: – Ну, я – в обход. А ты еще дров принеси-ка, что ли?

Григорьев кивнул. Оба железнодорожника, беспокойно переглядываясь, покинули дежурку.

Господин Ревунов, отвлекшись наконец от потустороннего мира, поглядел им вслед и спросил молодого коллегу:

– Как думаете, когда… это, ну?

– Думаете, призрак сюда по расписанию является? Как курьерский из Хельсинки? – занозисто отвечал Аркадий Перепелко.

– Да почему бы и нет? – Ревунов поправил бакенбарды. – Всему свой срок. Чаю хотите? Вспомните у Шекспира – принц датский…

Налив себе по стакану горячего чая, они снова пустились в спор – вприкуску к пиленому сахару и бубликам.

Лидочка все смотрела на красные и желтые сполохи в дверце печи, напоминающие клубки дерущихся саламандр. Следя за ними, она незаметно разомлела, закрыла глаза и уснула, провалившись в кромешную непроглядную тьму.

Прошло сколько-то времени – Лидочка вздрогнула, почувствовав, что озябла.

И услышала шепот, доносящийся из темноты. Неистовый, жаркий, захлебывающийся.

Кто-то очень горячо молился. Шепчущий был, очевидно, ошарашен и потрясен до глубины души.

Лидочка в его сбивчивом, с придыханием и всхлипами речитативе не сумела разобрать ни слова. Смысл услышанного от нее ускользал. Что бормочет этот несчастный, уязвленный горем человек? «Ин номене патрис»? «Богородице, дево, радуйся»?..

Или – «заклинаю тебя, дух Вельзевул и Астартис»?

«Чепуха какая-то!» – подумала Лидочка, стряхнула с себя остатки сна и открыла глаза.

Но она напрасно таращилась: тьма стояла вокруг беспросветно-чернильная. От этого Лидочке мерещилось, что она все еще спит и никак не может открыть глаза по-настоящему.

На самом деле глаза ее давно уже были открыты, только ни капли света не попадало в поле зрения.

Печь прогорела и, так как вьюшку никто не прикрыл, остыла. Жар ушел, угли потухли, и ни один огонек, ни одна искорка не пробивалась из-за дверцы топки красным всполохом. Керосиновую лампу на столе тоже зачем-то потушили.

– Пожалуйста, не уходите, – неожиданно произнесли рядом, и Лидочка едва не заорала. Она наконец поняла, что в самом деле не спит: невидимый сосед взял ее за руку и крепко сжал холодные пальцы.

– Не уходите, прошу вас, – повторил человек. – Вы ведь тоже ночного ждете?

Голос – молодой мужской, не похожий на голос репортера Перепелко и ни на какой другой, знакомый Лидочке, – звучал совсем рядом, но был слаб, почти безжизнен. Лидочка перевела дыхание. Тот, кто говорит так вежливо и тихо, вряд ли может быть опасен.

Безумный шепот, доносившийся из дальнего угла, пугал ее сильнее, чем этот странный, неизвестно откуда взявшийся человек.

Но что все-таки произошло? Где все?

– Вы не знаете, почему свет погас? – робко спросила она у невидимого собеседника.

– Да разве теперь что-нибудь поймешь? – ответил тот. – Я только что с фронта. Пока раненым в госпитале валялся, тут вон какая заваруха. Все бегут…

– Раненый? С ка… кого фронта? – не поняла Лидочка.

– С Западного. Из-под Ревеля, – ответил невидимка. – А вы, барышня, с Петрограда бежите?

– Я? – удивилась Лидочка. – Нет. Я в Петербурге живу. А зачем бежать?

Истеричный шепот в углу усилился и стал громче. Лидочка поежилась.

Что-то в разговоре промелькнуло такое, несколько малопонятное, отчего ей вдруг стало не по себе. Да точно ли она проснулась?

– Что же вы такое спрашиваете, милая барышня? – удивился собеседник. – Зачем бежать? Так ведь России-матушке кровь пустить решили. Вот от кровищи-то и бежать, – выдохнул человек в темноте, и Лидочке сделалось окончательно страшно.

Так страшно ей было когда-то в детстве, после рассказанных нянюшкой сказок о медведе на липовой ноге, когда скрипели старые половицы в доме и кровь в жилах стыла от малейшего шороха за стеной.

Она вскочила со скамьи, но холодные пальцы схватили ее за локоть, остановили, притянули назад.

– От кровищи беги, – сказал шепотом невидимый. – Русь теперь вся на крови, спасенья не будет. Петроград бежит. И тебе бежать надо!

Перепуганная Лидочка отчаянно принялась выдираться из обхвативших ее рук, пища и царапаясь со страху.

Высвободив левый локоть, она рванулась вправо, повернувшись наконец лицом к своему противнику, – и застыла.

Дело в том, что никакого лица у ее противника не было. И даже неясной человеческой фигуры барышня не разглядела в темноте – вместо всего этого сгусток белого светящегося тумана колыхался перед глазами Лидочки.

– Беги, – сказал туман. И Лидочка побежала.

Но, сделав всего пару шагов, задела что-то мягкое и вместе с этим мягким грохнулась на пол.

Дрожащая красная ладонь возникла вдруг из темноты и поплыла навстречу, приблизилась к Лидочкиному лицу и отодвинулась, открыв перепуганной курсистке страшную бородатую физиономию, запаленную как будто огнем свечи.

– Барышня? Живая?!

Дико глядя на колышущееся пламя и не узнавая обратившегося к ней человека, Лидочка отвернулась, попыталась встать. И только тогда поняла, на что мягкое ее угораздило свалиться – господин Ревунов со своими внушительными бакенбардами а-ля Александр Освободитель валялся зачем-то на полу, пенсне его было разбито, лицо окровавлено и руки холодны.

Научный обозреватель «Голоса» был мертв.

Тем и закончилось неудачное расследование на Финляндском вокзале.

Как выяснила потом уголовная полиция, смерть господина Ревунова произошла по естественным причинам – научного последователя спиритуализма хватил удар. Сердце не вынесло общения с потусторонним миром. Упав, он поранил лицо осколками пенсне.

Аркадий Перепелко после дежурства на вокзале совершенно переменил прежние материалистические взгляды. Он обратился к церкви и принял послушание в одном из северных мужских монастырей. Седая прядь, появившаяся в те дни в его буйной каштановой шевелюре, наконец-то придала желаемой внушительности его юному облику.

Полностью покрыться сединами Аркашиной голове не довелось – сам ее обладатель погиб гораздо раньше. Сгинул, как многие сгинули в революционной России. Как и предсказывал таинственный призрак, говоря об утопленной в крови стране.