Мария Артемьева - Темная сторона Петербурга

Внутри кораблика скрыт механизм, похожий на часовой. Может быть, эта игрушка с секретом и есть ключ к великой тайне Небесной ладьи?

Стоит завести механизм – и внутри его проснутся часы, настроенные на правильное время; откроется компас, ориентирующий в правильном направлении – и кораблик-игрушка укажет путь к той единственной точке в пространстве, где скрывается величайший на свете клад – тайник небесных сокровищ Энки, тайник знаний Инанны, утерянный смысл всех на свете вещей?

Было бы здорово отыскать этот клад.

Тогда, возможно, и твоя потеря нашлась бы… Как думаешь, Николай?

Они вошли в зал первых коллекций Себы и Рюйша.

Здесь стоял особенный аромат затхлости и резко веяло «ликером бальзамикум», введенным путем искусных инъекций в самые мелкие кровеносные сосуды экспонатов для сохранения их мертвых тканей в нетленном состоянии. Благодаря этой процедуре многие из них – как, например, младенческая ручка, заботливо обернутая в месте отреза изящным кружевным лоскутом, – держали в течение столетий все тот же розовый, почти естественный цвет.

Коллекции насекомых и бабочек, гербарии; замкнутые в стеклянные сосуды высушенные члены мертвых человеческих тел; препарированные уродцы и странные скелеты – все это, способное удивлять и приводить в трепет неискушенных, Сергей Иванович и его спутник обошли с видом полного равнодушия.

Их волновало теперь совсем другое.

– Ну, вот мы и пришли. Как видишь, все обстоит у нас в прежнем порядке. Я понимаю тебя, Николай. Люди приходят к нам, надеясь что-то понять для себя. Им кажется, что в музее время стоит и в этом заповедном спокойствии отстаивается от мути и суеты химически чистый смысл вещей. Но они заблуждаются. Остановить время невозможно. Люди приходят смотреть на нас, а мы смотрим на них и благодаря этому видим, как неумолимы время и перемены.

Твои поиски напрасны, дорогой Николай. Смирись! В том ужасном пожаре 1747 года пострадал не ты один, но и другие экспонаты. Небесная ладья сломана, разобрана на части, и, быть может, после ее гибели люди уже никогда не отыщут пути к забытому смыслу вещей. А в этих условиях стоит ли тебе беспокоиться о потерянной голове?

Занимай свое место, великан.

Глубокий протяжный вздох царапнул стеклянную тишину ночной Кунсткамеры.

Сергей Иванович приоткрыл витрину, и его высокий спутник, окутанный мраком, шагнул внутрь, устроившись под табличкой с инвентарным номером.

Печатные страницы, прикрепленные к стенке шкафа, разъясняли, что в этой витрине находится скелет Николая Буржуа, гиганта 2 метров 20 сантиметров ростом, вывезенного царем Петром в Россию из французского города Кале и служившего государю в качестве гайдука. Спустя семь лет после отъезда любимец императора умер и был препарирован, дабы сохранилось для потомства это уникальное создание природы.

И все бы хорошо, да голова его в пожаре сгорела.

Вот теперь ходит, бродит по ночам – ищет.

«Найти, конечно, не найдет, но, может, что-то взамен когда-нибудь придумают для него люди. Почему нет?» [19]– подумал Сергей Иванович, запер витрину и побрел, постепенно растворяясь в воздухе, дальше и выше – к научным залам великого Ломоносова, к символическому мирозданию Готторпского глобуса и астрономической обсерватории, нацеленной в неопределенное пространство непостоянных небес в поисках неизвестного смысла.

В конце ноября 1992 года у меня на работе раздался звонок.

– Андрей, это ты? – чуть хрипловатый женский голос трепыхался в трубке, как птица, случайно залетевшая в окно квартиры. – С Мироновым плохо! Пожалуйста, съезди к нему в «Елизаровскую», он очень просил.

Это была Лариска, и, по-моему, она была сильно вздрючена, в смысле – напугана.

Лариска, бывшая жена моего двоюродного брата-одногодки, с которым они всего-то пару лет прожили вместе и давно разбежались по обоюдному согласию, всегда звала Макса по фамилии – Миронов. Барышня эта никогда не проявляла особой чувствительности. Сантименты и сострадание к ближнему – не ее стиль. Они с Максом после развода почти и не виделись. И вдруг – нате!

Видно, что-то уж очень серьезное стряслось, что она вдруг приняла участие в делах моего брата.

Я понял, что ехать надо немедленно. Хотя все во мне протестовало: во-первых, я ненавижу больницы. К визиту в больницу мне надо долго морально готовиться. Во-вторых – даже представить тошно, как я попрусь сейчас в «Елизаровскую» после длинного и утомительного рабочего дня, а потом, вечером, напитавшись медицинскими запахами и тоскливой атмосферой немощи и безнадеги, потащусь со всем этим к себе, на Крестовский, пережевывая в уме какие-нибудь совершенно кошмарные подробности болезни Макса.

Кстати, что с ним могло приключиться? Он ведь такой здоровый бугай. Бывший военный…

– Что с ним? – спросил я Лариску.

– Не знаю! – закричала она. – И никто не знает. Лежит уже две недели, а врачи, блин… даже диагноз поставить не могут. Езжай, короче, и смотри сам. Он просил тебя! – И она бросила трубку.

Ничего себе, дела!

Ненавижу больницы.

Увидав Макса, я понял, чего так напугалась Лариска. И еще я понял: даже если врачи и обнаружат причину и начнут усиленно лечить заразу, если вообще существует от нее избавление, – все это будет уже напрасно.

Макс умирал. Это видно было по глазам. Глаза у него были какие-то… чужие, отстраненные. Глаза мертвеца, пялящиеся из могилы на мир людей как на что-то бесконечно далекое и давно забытое.

– Удивлен? – спросил умирающий. Голос Макса, напротив, совершенно не изменился. Только он странным образом не соответствовал внешности: казалось, Макс натянул на себя чью-то оболочку и говорил откуда-то со стороны, как актер-чревовещатель разговаривает на сцене, оживляя куклу.

Я не нашелся, что сказать, и только молча таращился на высохшее костлявое тело Макса, покрытое струпьями и язвами.

– Думаешь, я нариком заделался? – усмехнулся этот странный полутруп. – Нет, братишка. Со мной все в порядке. Ты ж знаешь: допинги – не мое. Всегда презирал допинги. Как говорится, кто не курит и не пьет – тот здоровеньким помрет. Вот я теперь помираю… И никто из этих, – он мотнул головой, указывая на пробегающих мимо по коридору каких-то бесцветных личностей в мятых и замусоленных белых халатах, – не знает почему.

Он помолчал. Подмигнул и, наклонившись ко мне, прошептал:

– А я знаю. Это расплата. Слушай, я должен кому-то все рассказать. Сам не знаю зачем. Но чувствую, что должен. Может, тогда… станет легче. Хоть немного.

Я посмотрел в его мертвые глаза с расширенными до предела зрачками так, что цвет радужки было не разобрать, и мне сделалось не по себе. Не может быть, чтоб он надеялся выжить оттого, что поведает мне какую-то свою историю. Но если нет – тогда зачем?