Дуглас Клегг - Человек-Хэллоуин

Наконец они пришли к небольшой двери, встроенной в круглую арку и, по мнению Вэна, выдержанной в средневековом духе.

— Ну и что это еще за часовня?

Диана обернулась. Взгляд ее был серьезным.

— Только без шуток. Ты кто — католик? Баптист?

— Никто. Я чертов атеист, — хихикнул Вэн, сделал шаг вперед и, обхватив ее за талию, притянул к себе.

Она отстранилась.

— Ты должен быть кем-нибудь. Все верят во что-то. Ты добрый христианин, Вэн?

— Я не верю ни во что, — сказал он. — Сколько раз тебе повторять? Ну ла-а-адно, — неохотно протянул он, — я верю в это. — Он провел рукой у нее между ногами, чувствуя ту часть ее тела, которую хотел больше всего. Она тихо застонала. — И в это, — продолжал он, протягивая руку к ее левой груди. Потом он прижал ее ладонь к выпуклости у себя на джинсах. — Но больше всего я верю в это.

Ему было холодно, как никогда в жизни, но он ощущал в этом холоде некую искру, которую ему хотелось разжечь. То, чего ему не хватало до сего момента Этот гребаный город, это тусклое существование, осознание того, где он окажется, если будет плыть по течению: на чертовом траулере. Будет ловить омаров и наблюдать, как старятся приятели. Запах омаров и крабов въестся в кожу, впитается в саму кровь…

От ее ладони веяло теплом, пальцы Вэна ощущали этот жар.

— Я — твоя религия, — произнесла Диана, голос ее сделался глубоким, он всегда становился таким, когда они занимались любовью. — Я — твоя церковь.

Ее рот прижался к его губам, пожирая их, оставляя на них блестящую влагу, жадный язык разжал ему зубы, словно пытаясь нащупать источник жара и волнения внутри его тела. И так же быстро она отстранилась от него. Убрала руку и вытерла влажные губы.

— Туда, — шепнула она.

Диана снова повернулась к нему спиной, но Вэн не желал ее отпускать — его тело противилось этому. Он обхватил ее сзади, скользнул губами по нежной, гладкой шее.

Она оттолкнула его.

— Туда, — повторила Диана.

Она повернула ключ в двери. Дверь открывалась наружу. На Вэна пахнуло запахом плесени. Порыв теплого воздуха вырвался из темной часовни.

— Иди за мной, — велела Диана.

Она шагнула во мрак. Было слишком темно, чтобы разглядеть что-нибудь. Слишком темно. Но Вэн все равно пошел за ней.

Он переступил порог.

Диана уже зажигала третью свечу, когда он добрел до середины прохода между скамьями.

— Твою мать! — воскликнул Вэн. — О мой бог! О мой долбаный бог!

Диана посмотрела на алтарь.

— Это в конце Первой мировой войны подарили моему прадеду. В знак признания его заслуг.

— Господи, — произнес Вэн, чувствуя, как моча струится по ноге. — Твою мать!

Он закрыл глаза Его разум был пуст, он не мог избежать тьмы, которая окружала его. Вэн задрожал всем телом, словно его окатили ледяной водой. Но через все нарастающую боль что-то пробивалось из глубины сознания, словно что-то жившее внутри его, некая тьма, дожидалось именно этого мига, чтобы выйти на свободу.

— Если человек посмотрит на это, он уже не будет прежним.

Голос Дианы сначала затих, а потом снова сделался громким, и Вэн недоумевал, как это, черт побери, ей удается говорить прямо у него в голове.

Затем он вспомнил, как сильно хотел этого, хотел именно такого переживания. Освободиться от этой деревни, от этих людишек и койгмарного существования, обреченности на семейную каторгу и вечный тупик. Тьма внутри его заволокла разум.

Снова открыв глаза, он испытал такой страх, что казалось, будто тысяча лезвий вспороли его кожу.

Ощущение было такое, будто внутри Стоуни Кроуфорда что-то взорвалось. Он схватил Лурдес за руку и потащил ее за собой. Они, смеясь, пробежали по мосту и помчались к поселению. Дождь поливал их бесконечными слезами и промочил до нитки, прежде чем они оказались на площади.

— В библиотеку! — крикнул Стоуни.

Но оказалось, что библиотека закрыта. «Вернусь через десять минут», — было написано на бумажке.

— Нет, сюда! — закричал он, указывая на церковь напротив почтового отделения. Это была церковь Девы Марии, Звезды Морей.

— О господи! — воскликнула Лурдес, когда он взял ее за руку и потащил за собой. Они поскальзывались на мокрой траве. — Я не могу туда! Это святое место! — Она смеялась почти так же громко, как он, ее ладонь, зажатая в его руке, была теплой.

Стоуни увлек ее в церковь. Стены внутри были белыми, словно кости какого-нибудь пустынного животного. Они остановились перед статуей Девы Марии, застывшей, будто часовой, напротив чаши со святой водой. Оба дрожали, озноб пробирал их до костей.

— О Дева Мария, — прошептала Лурдес, чуть наклонив голову и перекрестившись. — Ты, благословенная Матерь Божья, благослови и этого ребенка.

Она прижала руку к животу, и Стоуни впервые заметил, что он начал слегка выдаваться. Ребенок формировался. Ребенок рос.

Стоуни шагнул к Лурдес и положил руку на ее ладонь, чтобы ощутить плод.

— А он уже большой, — произнес он.

Лурдес накрыла его руку своей.

— Посмотри на Марию, — сказала она.

Стоуни поднял глаза на статую, тоже белую, как кость. Лицо статуи было практически лишено выражения. Круглые глаза, римский нос, розовые лепестки губ. Стоуни возмущало обилие статуй в католических церквях. Это походило на идолопоклонство.

— Я не поклоняюсь статуям, — заявил он.

— Я тоже им не поклоняюсь, ты, протестант-атеист! — шепотом ответила Лурдес. — Я смотрю не на статую. Это же воплощение чистоты и святости. Здесь человеческое лицо отображает идею чистоты. Хоть в это ты веришь?

Стоуни пожал плечами.

— Мне нужно знать, веришь ли ты, — настаивала Лурдес, сильнее прижимая к животу его руку. — Для меня это важно.

Стоуни прикрыл глаза. Идея Бога, Иисуса и всего, что с ним связано, всегда была для него абстракцией, чем-то вроде космического сплетения нервных окончаний, породившего Вселенную, которое затем отошло на задний план. Они с матерью ходили в церковь изредка, а отец и вовсе там не появлялся. Но ради Лурдес, ради ее приверженности религии Стоуни сосредоточился и вообразил живую женщину, которая могла бы быть Девой Марией, затем мысленно убрал все краски с ее лица, и она стала белой, словно кость.

— Ты правда думаешь, что она была девственницей?

— Я думаю, она была чиста, — сказала Лурдес, — Чтобы родить Бога, нужно быть чистой. Ты веришь в чистоту?

Стоуни открыл глаза и кивнул.

— Да, верю. Ты чиста.

Он наклонился и нежно коснулся губ Лурдес. Оторвавшись от нее, он убрал руку и посмотрел на статую. Как ни ужасно, она казалась ему почти языческой. Он вынул из кармана смятый фиолетовый цветок. Стоуни вложил его в раскрытую руку статуи.

— Освяти нашу любовь, — попросил он.