Стивен Кинг - Воспламеняющая

Но не успел Энди задать его себе, как посыпались новые. Сможет ли он выяснить, что происходит с Чарли? Он «толкнул» себя во сне, словно провел сеанс аутогипноза. Сможет ли он воздействовать на других, бодрствуя? К примеру, на Пиншо с его вечной отвратительной улыбкой? Пиншо знал, как там Чарли. Сможет ли он заставить Пиншо говорить? Или даже вытащить ее отсюда? Возможно ли это? А если они выберутся, что тогда? Прежде всего хватит бегать. Это не решение. Да и куда им теперь бежать?

Впервые за долгие месяцы он испытывал радостное волнение, к нему вернулась надежда. Он попытался набросать план действий, принимая, отвергая, ставя под сомнение. Впервые за долгие месяцы он чувствовал, что в голове у него полный порядок, мозг живой, энергичный, работоспособный. Главный вопрос, конечно, заключался в следующем: сумеет ли он обмануть тюремщиков, заставить поверить, что наркотическая зависимость никуда не делась и он по-прежнему не способен пустить в ход ментальное доминирование. Только в этом случае он мог… точнее, у него появлялся шанс что-то сделать .

Энди все еще думал об этом, когда зажегся свет. В другой комнате заработал телевизор, возобновилась привычная литания: Иисус-позаботится-о-твоей-душе-а-мы-позаботимся-о-твоей-чековой-книжке.

Глаза, электронные глаза! Они вновь наблюдают за тобой или скоро начнут наблюдать… Не забывай про это!

В одно мгновение он все понял: предстояли дни и даже недели притворства, а если у него все-таки появится шанс, в какой-то момент его наверняка поймают. Навалилась депрессия… но не вызвала стремления заполучить таблетку, а скорее помогла взять себя в руки.

Он подумал о Чарли, и это помогло еще больше.

Энди медленно поднялся с кровати и прошел в гостиную.

– Что случилось? – крикнул он. – Мне страшно! Где мое лекарство? Кто-нибудь? Принесите мне лекарство!

Он сел перед телевизором, его лицо выглядело тупым, вялым, обрюзгшим.

Но за этой ничего не выражающей маской мозг – мышца, которая могла сдвинуть мир, – работал все быстрее и быстрее.

Как Энди Макги не мог вспомнить детали своего сна, так и Чарли не могла вспомнить весь долгий разговор с Джоном Рейнбердом – в памяти остались лишь обрывки. Она не могла точно сказать, почему поведала всю историю долгого пути, который привел ее в это подземелье, или заговорила об остром чувстве одиночества, вызванного разлукой с отцом, и об ужасе, который испытывала, опасаясь, что Контора все-таки найдет способ заставить ее продемонстрировать пирокинетические способности.

Отчасти дело было в отключении электричества, в уверенности, что их не подслушивают. Отчасти – в личности Джона, которому пришлось столько пережить, в его такой трогательной боязни темноты и вызванных этой темнотой воспоминаниях об ужасной земляной яме, куда его посадили эти конги. Он спросил Чарли, почти безразлично, почему ее заперли, и она начала рассказывать, чтобы отвлечь его от переживаний. Но очень быстро все изменилось, потребность выговориться нарастала, слишком долго она держала это в себе, и теперь слова хлынули бурным потоком. Раз или два она всплакнула, и он неуклюже обнял ее. Такой милый… он многим напоминал ей отца.

– Теперь, если они выяснят, что ты все знаешь, то, наверное, и тебя посадят под замок. Не следовало мне рассказывать.

– Точно, посадят, – весело откликнулся он. – У меня форма допуска «D», детка. Мне разрешено открывать бутылки с полиролем, пылесосить и мыть пол. – Он рассмеялся. – Думаю, будет лучше, если никто не узнает, о чем мы говорили.

– Я никому не скажу, – с жаром ответила Чарли. Она испытывала неловкость: если Джон проболтается, его смогут использовать как еще один рычаг давления на нее. – Мне ужасно хочется пить. В холодильнике есть вода со льдом. Хочешь?

– Не оставляй меня здесь, – тут же сказал он.

– Ладно, пойдем вместе, взявшись за руки.

Он вроде бы задумался над ее предложением.

– Хорошо.

И медленно, шаркая ногами, крепко держась за руки, они двинулись к кухне.

– Ты уж никому ничего не рассказывай, детка. Особенно насчет этого. Большой индеец боится темноты. Меня просто засмеют.

– Они не стали бы смеяться, если бы знали…

– Может, и не стали бы. Может, ты права. – Он усмехнулся. – Но я бы предпочел, чтобы они не узнали. Я благодарю Бога, что ты оказалась здесь, детка.

Его слова так ее тронули, что глаза вновь наполнились слезами, и ей пришлось приложить немало усилий, чтобы не разрыдаться. Они добрались до холодильника, и она нащупала кувшин с водой, в котором раньше плавали кубики льда. Теперь вода уже не была ледяной, но прекрасно смочила горло. Снова встревожившись, Чарли задалась вопросом, а сколько она говорила, но ответа не было. И она рассказала ему… все. Даже то, что поначалу рассказывать не собиралась, к примеру, о случившемся на ферме Мандерсов. Разумеется, люди вроде Хокстеттера знали об этом, но их мнение ее совершенно не волновало. В отличие от мнения Джона… и его отношения к ней.

Но она рассказала. Он задал несколько вопросов, всегда по существу, и… она продолжала рассказывать, иногда в слезах. И вместо того чтобы продолжать спрашивать, пытаться на чем-то подловить, проявлять недоверие… он выказал только благожелательность и спокойное сочувствие. Рейнберд словно понимал, через какой ад ей пришлось пройти, возможно, потому, что и сам побывал в аду.

– Вода, – предложила она.

– Спасибо. – Она услышала, как он пьет, потом кувшин вернулся к ней в руки. – Огромное спасибо.

Чарли поставила кувшин в холодильник.

– Давай вернемся в другую комнату, – предложил Рейнберд. – Интересно, включат ли они когда-нибудь свет? – Ему уже не терпелось. По его подсчетам они просидели без электричества больше семи часов. Он хотел выбраться и хорошенько все обдумать. Не то, о чем она ему рассказала – он и так все знал, – но то, как это использовать.

– Уверена, что ждать осталось недолго, – ответила Чарли.

Они прошаркали обратно в гостиную и сели на диван.

– Они ничего не говорили тебе о твоем отце?

– Только то, что он в порядке, – ответила Чарли.

– Готов спорить, мне удастся его повидать, – сказал Рейнберд, словно эта идея только что пришла ему в голову.

– Правда? Ты действительно так думаешь?

– Я могу как-нибудь поменяться с Герби. Повидаюсь с твоим отцом. Скажу, что у тебя все хорошо. Точнее, не скажу, а передам ему записку.

– Разве это не опасно?

– Если делать это постоянно, то, конечно, опасно, детка. Но я у тебя в долгу. Я узнаю, как он.

В темноте она обняла его и поцеловала. Рейнберд обнял ее в ответ. По-своему он любил ее, теперь даже сильнее, чем раньше. Она принадлежала ему, а он, очевидно, ей. На какое-то время.