Стивен Кинг - Воспламеняющая

Они сидели рядом, практически не разговаривая, и Чарли задремала. Потом он произнес слова, моментально разбудившие ее, словно ведро холодной воды:

– Ты должна зажечь эти чертовы огни, если можешь.

Чарли с шумом всосала воздух, потрясенная, словно Рейнберд внезапно ударил ее.

– Я же говорила тебе, – ответила она. – Это все равно что… выпустить дикого зверя из клетки. Я дала себе слово никогда больше этого не делать. Этот солдат в аэропорту… и эти люди на ферме… Я их убила… сожгла ! – Ее лицо пылало, она вновь едва не плакала.

– Судя по тому, что ты мне рассказала, это была самозащита.

– Да, но это не извиняет…

– Если исходить из твоих слов, ты скорее всего спасла жизнь своему отцу. – Чарли молчала. Но Рейнберд чувствовал охватившую ее тревогу, замешательство, печаль. И поспешил добавить, чтобы она не вспомнила, как едва не убила Энди Макги: – Что до этого Хокстеттера, я его встречал. Я встречал таких на войне. Выскочка, царь Говнюк со Сраной горы. Если он не сможет получить желаемое одним способом, будет искать другой.

– Это и пугает меня больше всего, – тихим голосом призналась Чарли.

– Вот уж кто заслуживает, чтобы ему подпалили жопу.

Чарли оторопела, но захихикала: такие шутки часто смешили ее, потому что были неприличными. Справившись со смехом, ответила:

– Нет, огонь я зажигать не буду. Я дала себе слово. Это плохо, и я не стану этого делать.

Все, пришло время остановиться. Рейнберд думал, что может двигаться дальше на чистой интуиции, но признавал, что и она способна подвести. Опять же, он устал. Работа с девочкой оказалась не менее утомительной, чем вскрытие одного из сейфов Раммадена.

Слишком легко пойти дальше и допустить непоправимую ошибку.

– Да, конечно. Наверное, ты права.

– Ты действительно сможешь увидеть моего отца?

– Я попытаюсь, детка.

– Мне очень жаль, что тебя заперли здесь со мной, Джон. Но я этому очень рада.

– Да.

Они еще поговорили о всякой ерунде, и она положила голову ему на руку. Он чувствовал, что Чарли засыпает – было уже очень поздно, – и когда сорок минут спустя дали электричество, она крепко спала. Ударивший в глаза свет заставил ее шевельнуться, и она повернула голову, уткнувшись в руку Джона лицом. Он задумчиво смотрел на тоненькую шею, ее нежный изгиб. Такая мощь в столь хрупкой костяной колыбели. Неужели это правда? Разум все еще сомневался, но сердце уже поверило. Это раздвоение казалось Рейнберду странным и удивительным. Сердце чувствовало, что это правда, совершенно невероятная правда, и даже слова безумного Уэнлесса – совсем не фантазия.

Он поднял девочку и отнес в кровать. Когда накрывал одеялом, она пошевелилась. Он импульсивно наклонился к ней и поцеловал.

– Спокойной ночи, детка.

– Спокойной ночи, папуля, – ответила она сиплым, сонным голосом. Повернулась на бок и затихла.

Рейнберд смотрел на нее еще несколько минут, потом вышел в гостиную. Десять минут спустя примчался Хокстеттер.

– Отключилось электричество, – сообщил он. – Из-за грозы. Чертовы электронные замки, блокируются намертво. Она…

– Она будет в порядке, если ты захлопнешь пасть, – прошипел Рейнберд. Огромные руки схватили Хокстеттера за лацканы белого халата и подтянули так близко, что перепуганное лицо врача оказалось в дюйме от лица индейца. – И если ты еще раз поведешь себя так, будто знаешь меня, будто я совсем не уборщик с формой допуска «D», я тебя убью, разрежу на куски, пропущу через мясорубку и скормлю кошкам. – Хокстеттер бессильно хрипел, в уголках его рта пузырилась слюна. – Ты меня понимаешь? Я тебя убью. – И он дважды тряхнул Хокстеттера.

– Я п-п-понимаю.

– Тогда пошли отсюда. – Рейнберд вышвырнул Хокстеттера, бледного, с округлившимися глазами, в коридор.

Огляделся в последний раз, потом выкатил тележку и закрыл за собой дверь с автоматическим замком. В другой комнате спала Чарли, так крепко, как не спала многие месяцы. А может, и годы.

Яростная гроза осталась в прошлом. Минуло три недели. Лето, влажное и жаркое, по-прежнему царило в восточной Виргинии, но учебный год уже начался, и неуклюжие желтые школьные автобусы катили по ухоженным сельским дорогам Лонгмонта. В не столь далеком Вашингтоне, округ Колумбия, начинался очередной год законодательной деятельности, слухов и намеков в привычной атмосфере шоу уродов, столь любимой национальными телеканалами, с запланированными информационными утечками и обволакивающими облаками паров бурбона.

Все это никак не отражалось на прохладе кондиционированных помещений подземного комплекса, расположенного под двумя старинными особняками. Единственное изменение коснулось Чарли Макги: она тоже пошла в школу. Идея принадлежала Хокстеттеру. Чарли поначалу воспротивилась, но Джон Рейнберд ее уговорил.

– А что в этом плохого? – спросил он. – Такой умной девочке, как ты, негоже отставать от сверстников. Это дерьмо… извини, Чарли, но, клянусь Богом, я иногда жалею о том, что бросил учебу после восьми классов. Тогда я бы не мыл полы, будь уверена. А кроме того, учеба помогает скоротать время.

И она это сделала – для Джона. Появились учителя: молодой мужчина учил ее английскому, женщина постарше – математике, женщина помоложе, в очках с толстыми стеклами, – французскому, мужчина в инвалидном кресле – естественным наукам. Она их слушала и вроде бы училась, но делала это для Джона.

Трижды Джон рисковал своей работой, чтобы передать записки ее отцу, и она чувствовала себя виноватой, а потому хотела сделать хоть что-то, что могло понравиться Джону. Он приносил ей новости от отца: тот в порядке, рад, что Чарли жива-здорова, и он участвует в их экспериментах. Это ее опечалило, но теперь она достаточно повзрослела, чтобы понимать – во всяком случае, немного, – что лучшее для нее – не всегда лучшее для ее отца. И уже начала задумываться над вопросом: а может, именно Джон знает, что лучше для нее? Он был искренним, забавным (всегда ругался и тут же просил прощения, вызывая у нее смех) и очень убедительным.

Десять дней после отключения электричества он даже не заикался о поджогах. О серьезном они говорили только на кухне, где, по его словам, не было «жучков», и всегда шепотом.

В тот день он спросил:

– Ты еще не думала об этих огнях, Чарли? – Теперь он называл ее исключительно Чарли – не «детка». Она попросила его об этом.

Ее начало трясти. После случившегося на ферме Мандерсов такое происходило с ней при одной мысли о зажигании огня. Она вся холодела, тело напрягалось, ее трясло. В отчетах Хокстеттера это называлось «мягкой фобией».

– Я тебе говорила, – ответила она. – Я не могу этого сделать. И не буду.