Майк Гелприн - Самая страшная книга 2017 (сборник)

В дверь, ведущую на террасу, кто-то постучал. Это была дочка Петра Настя.

– Папенька, тетя Рита, вы скоро? – спросила она, смешно морща носик. – Мама и дядя вас зовут. Без вас не начнем!

– Да! – хором откликнулись Марго и Петр.

Настя посмотрелась в зеркало, что стояло при входе, показала сама себе язык, хихикнула и убежала в гостиную.

– Ну что же ты, идем, – сказала Маргарита. Желтый конверт вновь скрылся в ее декольте. – И подумай над моими словами, Петечка.

«Она – змея. Безумная, разнузданная тварь», – подумал Беляев, стискивая зубы. Ему не хотелось признаваться, но ее тело по-прежнему манило его. Он хотел эту жадную, злую и подлую женщину. В голове его пронеслись образы дореволюционной Москвы – развращенной, с ароматом опиума и духов. Однако другая мысль терзала Петра куда сильнее: «Но как же Михаил мог? К красным…»

Марго взяла его за руку и повела за собой. Петр шел за ней в столовую, а навстречу ему несся красивый и звучный голос Михаила. Брат декламировал что-то – то ли из Гиппиус, то ли из Владимировой. Звучало страшно и прекрасно:

– Твой брат неисправим, Петя, – восторженно заявила Маргарита. – Я уверена, что Гиппиус представляла именно такого человека, как он, когда писала эту красивую жуть… Кстати, Мишенька, а тебе как чекисту дозволяется читать такие контрреволюционные стихи?

Михаил послал ей воздушный поцелуй.

– Что же ты видишь, Рита, в них контрреволюционного? – осклабился он. – Самая что ни на есть пролетарская поэзия. Сколько в ней жара, сколько ярости… Правда, Петя? Думали ли мы с тобой, что в такие великолепные времена будем жить?

Петр молча пожал плечами.

– Ну что же вы, господа! – воскликнула Анна. Вид у нее был растерянный, и она удивленно и жалобно смотрела на мужа. Петр опустил глаза. – Давайте сядем за стол и оставим все разговоры о политике. Миша, комиссары ведь празднуют Рождество?

– Нет, Аня, – засмеялся Михаил. Петр отметил, что реакция брата была несколько наигранной. – Не празднуют. Но мы сделаем небольшое исключение.

Семья и гости расселись за рождественским столом. По нынешним голодным меркам, угощения были богатыми. Помимо приготовленной Анной картошки и квашеной капусты, чего здесь только не было – и мясная закуска, и рыба, и икра! А еще вино. И водка. Много бутылок. Все это привез с собой Михаил.

«Будто волшебник явился, – мрачно думал Петр, глядя на брата. – Только я еще не знаю, какой – злой или просто страшный».

Михаил почувствовал взгляд брата и пристально посмотрел на него. Бывший штабс-капитан отвернулся. Признаваться не хотелось, но пришлось: Петр Беляев, прошедший фронты Русско-японской, Великой и Гражданской войн, боялся своего младшего брата. Быть может, этот страх не был бы таким ощутимым, если бы за столом не сидели его жена и дети. А может… и не в них было дело. Петр почти явственно ощущал, что перед ним не тот добродушный и вспыльчивый сумасброд, которого он знал с детства. Это был кто-то другой. Словно за спиной брата прятался зверь. Ждал своего часа, чтобы выскочить и пожрать всех вокруг.

«Ладно, – подумал Петр, – выпью и приведу мысли в порядок». Но совладать с соблазном не смог и покосился на свою шинель с оторванными галунами, что висела в прихожей. Там, в кармане, лежал небольшой браунинг. На всякий случай…

– А расскажу-ка я вам рождественскую историю, – начал Михаил. Первые тосты были произнесены, и хозяева с гостями приступили к ужину. – Страшную, – добавил он, чем привлек к себе внимание детей. – Но поучительную и с хорошим концом…

Так вот, случилась она чуть больше года назад… кхм… со мной и одним моим приятелем – бывшим поручиком. Звали его Кручинин. Служили мы вместе в Третьем красном полку имени товарища Фельдмана. И такой, знаете ли, у Кручинина характер был невоздержанный. Ну, прямо как у меня. Вечно ему от начальства доставалось за баловство с морфием. Но нравом он был веселый и заводной. Поэтому и друзей у него водилось немало. И я, грешный, тоже с ним дружил, хоть и знал, что в бою спину свою ему вовек не доверю.

Михаил сделал драматическую паузу, во время которой ловко налил водку из графина Петру, Маргарите и себе. Анна отказалась. Она с сомнением переводила взгляд с наливающегося красным лица деверя на детей, что жадно слушали дядю.

Да и сам Петр чувствовал, как внутри него начинает разгораться тревога. «Мне нужны эти документы, – думал он, искоса поглядывая на довольное лицо Марго. – Если понадобится, я убью ее. Ей-богу, не задумываясь пристрелю… Но что же делать с братом? Знает ли он обо мне?»

– В начале ноября под Екатеринодаром, – продолжил Михаил, – началось наше горе-наступление на белых. Ночью я… мы с Кручининым повели солдат через лесок, чтобы по флангу обойти дроздовцев. Но, видать, не наш это был день. Как из леса в поле выбираться стали и в цепь стягиваться, накрыли нас, проклятые, всем, что взрываться и греметь могло. Мигом половину моей цепи выбило. Делать нечего, отдал команду отступать. Решили в лесу укрыться, пока главные наши силы не подберутся к господам офицерам поближе.

И вот лежим с отделением в каком-то буераке. Рядом снаряды рвутся, деревья, словно бритвой, шрапнель режет. А с неба мерзкий такой дождик капает – склизкий и холодный. Ни звезд, ни луны. Лежим с Кручининым рядышком, будто двое мальчишек беспризорных из Диккенсовых повестей, и смотрим, как снаряды все ближе ложатся. Понимаем, что бежать надо. Надо… но нельзя. В темноте потеряемся. Запросто на вражеские позиции можем выскочить. Амба, одним словом… Решили утра дождаться. Земля от разрывов трясется. Страшно. А рядом Кручинин хихикает и что-то под нос себе бубнит, каналья. Ему-то что – укололся, и страха нет.

Стреляли недолго – беляки снаряды берегли. Но укладывали кучно, собаки, потому что уже наутро обнаружили мы с товарищем бывшим поручиком, что от отделения нашего не более двадцатки осталось. Повсюду руки да ноги оторванные лежат, кишки с тряпьем с веток свисают. Зато нам с Кручининым – хоть бы хны. Ни одной царапины. Повели остатки цепи на выход из леса. Как к позициям своим стали подходить, так и обнаружилось, что наш штаб в станице белыми занят. Попали мы в засаду и без единого выстрела в плену оказались. Как-то глупо получилось…

В тот же вечер повели нас белые расстреливать. Поставили рядочком возле ямы. Холодно, сыро, грязь под ногами хлюпает. Кручинин хладнокровный был, каналья. Закурил папироску и на меня смотрит. Говорит сквозь зубы: «Ну что, Мишаня, пришла наша пора помирать». Я у него папироску изо рта забрал, затянулся и отвечаю – мол, верно все говоришь, Паша, отбегались мы с тобой. А он помолчал-помолчал, а затем говорит: «А ты знаешь, Миша, что я с тобой еще говорить буду? После того как в расход нас беляки пустят. И кое-что важное тебе скажу». Посмеялся я над его словами. Подумал, может, успел он морфием кольнуться, пока нас в плену держали. А Кручинин все посмеивается и на меня лукаво так смотрит.