Дэн Симмонс - Друд, или Человек в черном

– Попаду, – заверил я.

– Но зачем вам это надо, сэр? Вы же знаете, что эти бумаги являются собственностью Хозяина.

– Под Хозяином вы подразумеваете Друда.

– Кого же еще? Вне всякого сомнения, я уйду отсюда с рукописью – ваш пистолет, направленный мне в грудь с расстояния трех шагов, не так страшен, как малейшее неудовольствие Хозяина, находящегося на тысячекратном расстоянии отсюда, – но раз уж вы сейчас имеете надо мной легкое преимущество, я готов удовлетворить ваше любопытство, прежде чем удалиться.

– Где Друд? – осведомился я.

Диккенсон лишь рассмеялся в ответ. Вероятно, именно при виде его зубов у меня возник следующий вопрос.

– Вы ведь едите человечину по меньшей мере раз в месяц, мистер Диккенсон?

Он разом перестал смеяться и улыбаться.

– С чего вы взяли, сэр?

– Возможно, я знаю о вашем… Хозяине… и его рабах больше, чем вы полагаете.

– Возможно, – согласился Диккенсон. Он опустил голову, нахмурился и смотрел на меня исподлобья странным, нервирующим взглядом. – Но вам следует также знать, – добавил он, – что у Хозяина нет никаких рабов… только ученики и последователи, любящие его и добровольно служащие ему.

Теперь настал мой черед рассмеяться.

– Вы разговариваете с человеком, в чьем мозгу обитает один из скарабеев вашего проклятого Хозяина, Диккенсон. Я не могу представить худшей формы рабства.

– А наш с вами друг мистер Диккенс может, – сказал Диккенсон. – Вот почему он предпочел сотрудничать с Хозяином ради достижения общей цели.

– Что за вздор вы несете? – рявкнул я. – У Диккенса и Друда нет никаких общей целей.

Молодой человек – прежде почти по-младенчески круглолицый и розовощекий, а теперь тощий как смерть – помотал головой.

– Вы были в Нью-Корте, Блюгейт-Филдсе и окрестных кварталах нынче вечером, мистер Коллинз, – тихо промолвил он.

«Откуда он знает, что я там был? – с легкой паникой подумал я. – Может, они поймали и замучили бедного сумасшедшего Барриса?»

– Мистер Диккенс понимает, что этому общественному злу пора положить конец, – продолжал Диккенсон.

– Общественному злу?

– Бедность, сэр, – не без горячности сказал Диккенсон. – Социальная несправедливость. Малолетние сироты, вынужденные жить на улице. Матери, ставшие… продажными девками… от безысходного отчаяния. Больные дети и женщины, которые никогда не получат лечения. Мужчины, которые никогда не найдут работу при общественном строе, где…

– Ох, избавьте меня от этой коммунистической болтовни, – сказал я. Вода капала с моей бороды на стол, но пистолет, зажатый в моих руках, ничуть не подрагивал. – Диккенс почти всю жизнь был реформатором, но он не революционер.

– Вы ошибаетесь, сэр, – мягко произнес Диккенсон. – Он сотрудничает с Хозяином именно ради революции, которую Хозяин совершит сначала в Лондоне, а потом и во всем мире, где дети брошены умирать от голода. Мистер Диккенс поможет Хозяину установить Новый Строй – такой, где справедливость будет вершиться по отношению ко всем без изъятья, независимо от цвета кожи и уровня достатка.

Я снова рассмеялся, и снова от всей души.

Четырьмя годами ранее, осенью 1865 года, толпа черномазых ямайцев напала на здание суда в Морант-Бэй. По приказу английского губернатора острова, Эдварда Эйра, четыреста тридцать девять повстанцев были расстреляны или повешены, а еще шестьсот подвергнуты жестокой порке. Иные из самых наших ретивых либералов выразили возмущение мерами, принятыми губернатором Эйром, но в разговоре со мной Диккенс выразил предпочтение, чтобы возмездие и наказание были более суровыми.

«Я категорически против единения с черномазыми – или туземцами, или неграми, – заявил он тогда, – и считаю, что решительно недопустимо общаться с готтентотами так, словно они ровня чисто одетым джентльменам из Кэмберуэлла…»

Во время восстания сипаев в Индии, задолго до нашего с ним знакомства, Диккенс горячо поддержал британского генерала, который привязывал пленных мятежников к пушечным дулам и отправлял «домой» в виде кровавых ошметков. Гнев и презрение Диккенса в «Холодном доме» и дюжине других романов были направлены скорее на идиотов-миссионеров, больше озабоченных положением темнокожих людей за пределами нашей страны, нежели проблемами добропорядочных англичан – белых мужчин, женщин и детей – здесь, на родине.

– Вы глупец, – сказал я той июньской ночью Эдмонду Диккенсону. – И ваш Хозяин глупец, коли он полагает, что Чарльз Диккенс готов вступить в заговор против белых людей ради благоденствия ласкаров, индусов, китайцев и египетских убийц.

Диккенсон натянуто улыбнулся и встал.

– Я должен доставить эти записи Хозяину до рассвета.

– Стойте. – Я поднял пистолет и нацелился в лицо молодому человеку. – Забирайте чертовы бумаги, только скажите, как мне изгнать скарабея из тела. Из головы.

– Он сам уйдет, когда Хозяин прикажет или когда вы умрете, – сказал Диккенсон, снова расплываясь в счастливой, плотоядной улыбке. – Не раньше.

– Даже если я убью невинного человека? – спросил я.

Тощий юнец удивленно вскинул светлые брови:

– Так, значит, вы знаете об этом ритуальном исключении? Прекрасно, мистер Коллинз. Можете попробовать. За успех ручаться нельзя, но почему бы не попытать счастья. Ах да… и будьте уверены: юная барышня, впустившая меня в дом сегодня, завтра ничего не будет помнить о моем визите.

И без дальнейших слов он круто повернулся и вышел прочь.

Насчет Кэрри Диккенсон оказался прав: когда наутро я спросил девочку, что именно во внешности нашего вчерашнего посетителя встревожило ее, она недоуменно уставилась на меня и сказала, что не помнит никакого посетителя – помнит лишь скверный сон про какого-то незнакомца, который стоял под дождем, барабаня в дверь кулаком и требуя впустить его.

«Да уж, – подумал я, когда поезд подъезжал к станции, где меня уже должен был ждать кто-нибудь из Гэдсхилл-плейс с каретой или коляской, запряженной пони, – если я расскажу, чем закончилась та насыщенная событиями июньская ночь, Неподражаемый наверняка удивится… С другой стороны, как будет ужасно, если он не удивится».

В воскресенье, на четвертый день приятного пребывания в Гэдсхилл-плейс (а мне даже сейчас трудно забыть или переоценить, насколько приятная атмосфера царила в доме Диккенса, когда там собирались веселые дружные компании), я сидел в комнате Джеймса Филдса и разговаривал с ним о литературной жизни в Бостоне. Раздался стук в дверь, и один из старейших слуг Диккенса вошел с церемонной важностью, точно придворный королевы Виктории, щелкнул каблуками и вручил Филдсу записку, написанную тонким каллиграфическим почерком на свернутом в свиток тонком пергаменте. Филдс показал мне послание, а затем прочитал вслух: