Марьяна Романова - Болото

Всего за одно лето из почти красавицы она превратилась в нечесаное тощее существо, в повадках которого было больше животного, чем человеческого. Она могла, например, резко вскинуть руку и суетливо почесать плечо или даже – и такое однажды случилось – клацнув зубами, ртом поймать кружащегося над ее лицом комара, а потом выплюнуть его мокрую неживую тушку. Все это пугало и настораживало, несмотря на то, что речь ее не только осталась, как и прежде, рассудительной, но и даже как будто стала образнее и ярче. И голос налился соком – она говорила как человек, который учительствовал много лет подряд. Она, полуграмотная девчонка, прочитавшая за недлинную свою жизнь считанное количество книг, все по школьной программе.

И вот однажды Марфа решила: довольно с нее. Сказка хороша, только если у нее есть финал. Бесконечная погоня за блуждающими огоньками может ей жизнь сломать – а ей бы пора определиться, что дальше делать. Может, и в город податься, поступить куда-нибудь. Чем черт не шутит. Или перебраться в поселение покрупнее, замуж пойти. Не все же в подыхающей деревеньке, в которую и газеты через раз приносят, среди заживо гниющих стариков и изъеденных жучками избушек, куковать.

Ей и говорить ничего подруге не пришлось – Аксинья сама все почувствовала. В тот вечер они опять были одни – Женечка то ли задерживалась, то ли не выпустили из дома ее. Аксинья, как всегда, первая пришла – ждала, сидя на поваленном стволе, по-мужицки расставив ноги. Марфе издали показалось – папироса у подруги в руках, но подошла ближе – нет, веточка. Крутила ее в пальцах, иногда подносила ко рту и пожевывала задумчиво.

– Не можешь ты Силу принять, – сказала она, глядя в сторону. – Чую, к жизни человечьей вернуться пожелала.

– Аксинья… Не могу я так больше, – нашла в себе силы сказать она. – Отпусти ты меня, не мучай.

– Да кто же тебя держит, – удивилась подруга. – Каждый человек – сам себе творец, так и знай. Но об одном тебя попрошу, коли помнишь то хорошее, что было между нами… Это будет последняя просьба. Сделаешь – и тогда решишь, со мною ты или нет.

– И что же за просьба это?

– Многого не могу я о таком сказать, нельзя мне… Только вот сама я вверила себя ему. Не принадлежу себе больше ни телом, ни душою.

– Аксинья, уж не жар ли у тебя? – вздохнула Марфа. Очень уж не любила она, когда подруга полунамеками разговаривала. Ей казалось, что, недоговаривая, Аксинья пытается придать своим словам значимость. А всем ведь как божий день ясно – если значимость надо придавать искусственно, выходит слова те и гроша ломаного не стоят. – Кому «ему»?

– Ему, – глухо повторила Аксинья. – Пойми, нельзя вслух о таком.

– Ладно, – пожала плечами Марфа. – О чем же ты просить меня хотела?

– Слушай… – Аксинья ближе придвинулась и в лицо ей горячо зашептала: – Через три дня – полнолуние будет. Тебе нужно будет в лес пойти, одной. Тропу я тебе укажу. Долго идти придется, час, а может, и больше.

– Спятила ты что ли? Все знают, что в лес тот нельзя глубоко заходить. Болото там. Никто оттуда еще живым не вышел.

– А я – вышла… Но не перебивай, слушай. Если никуда не свернешь и сделаешь все, как я велела, ничего с тобой не случится. Целехонька домой попадешь и сама судьбу себе выберешь.

– И что же там… В лесу?

– Перекресток там один есть, незаметный с виду. Просто две тропки лесные друг друга встретили. На перекресток этот выйдешь, и позовешь его. И пока звать будешь, сама почувствуешь, готова ли встретиться. Бумага у тебя с собою будет, на ней нужно написать то, что я скажу тебе, а потом – сжечь, пепел и кровь твоя договор скрепят.

– Аксинья, что же ты несешь, какой договор, с кем?

– Ты сходи туда, ты просто сходи. Сама все увидишь, сама все почуешь. И ежели вернешься пустая – словом тебя больше не потревожу, обещание даю…

Жили-были король с королевой, и родилось у них трое детей. Старшую следовало бы назвать Инсомнией, ибо с первого дня жизни она проваливалась в забытье лишь на считаные мгновения, все остальное время заявляя о себе миру надрывным плачем. Все перепробовали – и неврологов лучших вызывали, и отваром укропным поили, и пытались игнорировать – наплачется, мол, выбьется из сил и уснет – но ничего не помогало.

Черные были дни, и, наверное, именно тогда король и королева перестали друг друга любить. Каждый стал для другого лишь частью слепленных в рыхлый комок одинаковых дней, про которые надеешься, что они скоро закончатся, и в глубине души винишь себя за такие мысли и заталкиваешь их поглубже в бессознательное, как старую кофту на антресоли.

Возможно, король был слишком малодушен. Возможно, королева слишком уставала, и у нее не оставалось сил на рефлексию. Они оба были как куклы из театра Карабаса-Барабаса – пустые тряпочные тела и пришитые к ним головы, застывшие в угодных зрителю гримасах. Оба играли семейное счастье – не только на публику, но и наедине друг с другом, у обоих такой сценарий был в крови, оба запутались, и один втихаря заезжал после работы в бар выпить немного текилы и посидеть в тишине, а другая тихонько плакала, принимая вечерний душ.

– Все в порядке, дорогой? Как прошел твой день?

– Все отлично, милая. Только по тебе очень соскучился.

Принцесса тем временем росла, и сон наконец научился заманивать ее в свои чащи, только вот легче от этого не становилось. Принцесса любила драконов во всех их проявлениях, только и искала повод отдать себя на съедение кому-нибудь из них.

Она была сильной, ловкой и вертлявой – ни за что не уследишь. Опрокинула однажды себе на ноги кастрюлю с кипящим супом – много месяцев больничного почти осязаемого ужаса и шрамы на всю жизнь. Однажды в прорубь провалилась – мать не уследила, и та как мускулистый охотничий пес рванула к пруду, откуда такая сила и скорость у маленькой девочки.

Видимо, саморазрушение у принцессы было в крови. Может быть, какой-то порченый ген. Потом она будет резать канцелярской бритвой кожу на предплечьях, чтобы помочь себе справиться со всякой ерундой, которую подростки возводят в ранг Боли. Потом она будет уходить из дома в десять вечера, бросив через плечо родителям: «Я к Кате, уроки делать, на часок», отключать мобильный телефон, и в половину восьмого утра ее, пьяную и с прилипшими травинками на одежде, принесут домой незнакомые сомнительные типы в кожаных куртках с заклепками. Потом она будет на самом видном месте оставлять личный дневник, открытый на странице с крупной разборчивой записью: «Мне четырнадцать лет, и у меня было семьдесят два мужчины», чтобы рано поседевшая королева пила корвалол и ловила себя на мысли, что таким ей стыдно поделиться даже с психологом. Потом она будет стоять на подоконнике тринадцатого этажа и курить, меланхолично рассматривая скудные огоньки спального района, в котором жизнь заканчивается уже после полуночи; она бесстрашно качнется вперед, но в последний момент передумает и вернется в комнату.