Марьяна Романова - Болото

– Вы приехали, чтобы забрать ее? – спросил Максим.

– Ох, миленький, – Яков грустно улыбнулся и потер бороду.

Рада обратила внимание, что для деревенского у него очень ухоженные руки – ладонь узкая, пальцы длинные, и ногти чистые, красивой овальной формы. – Я бы и забрал ее, но не волоком же волочь. Если пустишь поговорить с ней, и то благодарен буду. А уж дальше – как она сама решит. Я ведь не злодей какой-нибудь.

– Послушайте, ну хватит притворяться! – вышел из себя Максим. На его лбу пульсировала синяя жилка – так было всегда, когда он нервничал. – Да, ваша Лариса у нас. И мы хотели вызвать полицию! У нее веревки на руках были и следы от них синие! Ее же на привязи держали, а вы нам еще в лицо улыбаетесь!

Яков не смутился – взгляд его остался спокойным, только стал немного грустным.

– Полицию ты, сынок, обязательно позови, – посоветовал он. – Я и сам об этом уже думал. Все жалко мне Лариску – девка молодая, и рассуждает иногда здраво… Мы же в своей деревне замкнуто живем, все наши знают о ее недуге, никто в жены брать не хочет. Но я все время надеюсь – может, какой парень влюбится и разделит со мною крест. Или в город ее перевезти как-то… Знаешь, милый, как мне иногда хочется полицию вызвать, когда она буянит? Но те ведь сразу в «скорую» позвонят. Увезут мою Лару в психушку, нарисуют справку и все – нет у девки будущего…

– Вы что, не слышали, что я сказал? У нее веревки на руках были!

– А на бедрах – порезы, – вздохнул Яков. – Она с тринадцати лет себя ножом режет. Говорит – ей так боль переживать проще. А какая у нее боль? Живет – как сыр в масле катается. Даже работать ее не заставлял никогда никто, на всем готовеньком. Сначала она руки резала, но потом надоело ей, что все таращатся. На ноги перешла. Вы там попросите ее юбки поднять. Свежие следы увидите. Вчера утром я ее застал – сидит на крылечке заднем и режет. Аккуратно так – как будто бы первоклашка пишет в прописях. И к рукам приглядитесь – все в белых шрамах. И веревки она сама себе вяжет. Затянет и ходит, а потом синяки остаются. Однажды вообще ужас был, – Яков даже голос понизил. – На шею веревку накинула. Мать чуть удар не хватил. Лет пятнадцать Ларе было. Потом она говорила, что не собиралась насмерть вешаться. Просто хотела испытать, что это такое… Потом ходила месяц с синей полосой на шее, людей пугала.

Рада и Максим переглянулись. Хитроглазый мужичонка как будто бы не о своей, а об их дочери рассказывал, о Яне. Это Яна резала ножиком свою плоть. Именно так и было – начала с рук, а потом, утомленная истериками матери, стала резать бедра, чтобы спрятать можно было. Чуть что произойдет, что она сама стрессом считает – запирается в туалете, и потом Рада видит плохо замытые следы крови на кафеле. Опять, значит, истязала себя. Психолог, к которому Яну однажды привели, сказал – не драматизируйте, это само пройдет. Это не тот сорт саморазрушения, который приводит к прыжку с крыши. Девочка просто диалог с болью строит – пытается перевести боль души на понятный ей язык тела.

А потом страшный случай с веревкой. Однажды дочь вышла к завтраку с фиолетовым следом на шее. Рада едва не скончалась тем утром – дочка уже и в школу ушла, а у нее все руки тряслись и голос дрожал. Еще и Сашеньке передалась нервозность матери. Яна клялась, что о суициде она не думала и не собирается, но в ее взгляде была затравленность – и разобраться Раде помешала истерика сына, растянувшаяся на несколько недель. А потом все замялось само собою, и синяк прошел, и дочь как-то повеселела.

– У вас ведь тоже дочка молодая совсем, ровесница моей, – прищурился Яков. – Я ее видел, вы вместе к автолавке моей подходили.

– Нашей – только восемнадцать будет, – буркнула Рада.

Она злилась на мужа, что тот молчит, никак не обозначит позицию. Сама она запуталась. Рассказ Ларисы был таким правдоподобным и страшным, в нем было столько деталей – поди, придумай такое. С другой стороны, этот Яков не выглядел человеком, которому есть что скрывать – возле него не ощущалось ни фоновой злости, ни страха. Спокойный доброжелательный мужик, горем вот семейным поделился, дочка проблемная.

– Ну вот, трудный возраст, – сочувственно причмокнул Яков. – Вы должны меня понимать… Когда моя жена жива была, мы справлялись лучше…После ее смерти Лара совсем плоха стала. И самое обидное – ей бы в институт поступить, у нее такое воображение, она бы книжки писать могла. У вас она всего ночь провела, разговориться не успела, но вы бы слышали, что она рассказывает другим.

– Что же именно? – облизнула пересохшие губы Рада.

– Ой, и не упомнить всего, – махнул рукой Яков. – И будто бы в нашей деревне все по ночам на болото молиться ходят, и будто бы деток новорожденных мы топим, как котят. И откуда все взялось – она ведь и телевизор почти никогда не смотрела.

Рада и Максим переглянулись. За спиной Якова, в окне, Рада видела бледное лицо Ларисы, и теперь ей показалось, что в девушке и правда есть некое скрытое безумие – ее рот как будто бы жил отдельно от остального лица, в глазах были слезы, а на губах вдруг появлялась короткая, как нервный тик, и оттого пугающая улыбка.

«Она наедине с моими детьми, в доме».

– Так можно мне с дочкой поговорить? – Яков поднялся. – Я бы поехал уже. Вы не справитесь с ней. Сейчас она спокойная, а к ночи истерика начнется. Так всегда у нее, когда приступ такой.

– Она что же, не в первый раз убегает? – наконец подал голос Максим.

– До вашей деревни впервые добежала, обычно на другую сторону леса ее несет. Там мою все уже знают. Сочувствуют, утешают, но в дом к себе не пускают, от греха.

У Рады вдруг голова закружилась. В окне рядом с Ларисой появилось улыбающееся Мишенькино лицо. Сын тянул к ней ручки, крошечные ладошки прилипли к стеклу. Лариса придерживала его за талию, чтобы в окно не вывалился, выдавив стекло.

– А почему не пускают в дома?

Яков тяжело вздохнул. У него было лицо человека, который привык давить боль улыбкой. Пусть улыбка искусственная, но она за собою настроение тянет. Рада читала, что в Китае есть монастырь, куда принимают паломников из самых безнадежных – смертельно больных или с суицидальной депрессией. И послушание у всех одно – улыбка. Всегда надо улыбаться, как бы погано на душе ни было. И специально приставленные монахи за этим наблюдают. Если идешь с тяжелыми ведрами, плохо тебе, и улыбка исчезла с твоего лица – вернуться к колодцу и новую воду нести заставят.

– Это боль наша… – Яков отер пот со лба рукавом светлой рубахи. – Ребеночка она сварила в кипятке.

– Что? Как? – Колени Рады стали слабыми, и она опустилась на лавку. Максим, почувствовав ее дурноту, подошел сзади и положил руку жене на плечо.

– Моя вина… Три года уже прошло. У Ларисы тогда долго кризисов не было, и я сдуру решил, что случилось чудо, и поправилась она. Работу ей нашел. Нянечкой… Детей она не любила, боялась их. Бывало даже такое – увидит младенца, и истерика у нее начинается. Мы с матерью успокаивать ее пытались, а она выпучит глаза и кричит – он смотрит! Он смотрит на меня! Скажите ему, пусть не смотрит! А ребеночку три дня от роду, что ему вообще можно сказать… У нас второй сыночек был. Погиб маленьким совсем, и недели не было ему…