Марьяна Романова - Болото

– На вашем месте я бы вернула девчонку в деревню.

У Рады упало сердце. Она плотнее прижала к себе маленького Мишеньку. С того момента, как она услышала историю про кипяток, она старалась младшего сына из рук не выпускать. С непривычки плечи ломило – все-таки он уже тяжелым был.

– То есть, вы считаете, что он правду рассказал?

– Вы не спрашивали меня про правду, – криво усмехнулась старуха. – Да и не веду я разговоров таких. Вы спросили – что делать. Я ответила. Вернуть ее своим.

– А если там ее…

– Это будет не ваше дело.

В Максиме проснулся мальчишка, стреляющий из рогатки по воробьям и живущий с искренней верой, что вот он вырастет и разберется со всеми злодеями в мире.

– Но девушке помощь нужна. Может быть, в больницу ее устроить. Она же не в себе, к тому же, истощена…

– Ну устрой, если сердцу так легче будет. Только вот это лишняя дорога, потому что из больницы Яков заберет ее через час. Но если совести твоей так будет легче…

– А если она останется у нас? Что тогда?

– Максим! – Рада дернула его за рукав. – Она не останется.

– Все равно заберут, – мрачно ответила старуха Марфа. – Рано или поздно. Все нервы вымотают, но свое возьмут.

– А если ее на станцию отвезти и с деньгами в город ближайший отправить? Мы с ней об этом говорили, она, вроде, не против.

– Я все сказала. Шли бы вы, соседушки, домой. Из города ее заберут так же быстро, как из больницы. Если деньги некуда девать, купите билет… А меня оставьте, не вмешивайте. Я здесь всю жизнь жила и еще долго жить планирую, а вы без году неделя, а уже свои порядки несете.

Про лес местный много сплетен по деревням окрестным гуляло. Рассказывали: приехали однажды, уже в середине нулевых, дачники – семья молодая. Студенты вчерашние, муж и жена и дите у них, младенец грудной. Девушка его все время при себе носила, в шарфе примотанном. Странные они были, но безобидные. Девушка в цветастых длинных юбках и бусах войлочных, у мужа ее – борода густая, которая диковато смотрелась на его совсем еще юном румяном лице. Оба босиком ходили.

Девушка в поле мяту и сныть собирала и прямо там ела, на корточки присев. Деревенские крутили пальцем у виска – вот ненормальные. Конечно, их предупредили, что в лесу есть болото страшное, не стоит туда углубляться, сгинуть можно. Но они только рукой махнули – мол, если к природе относиться как к живому существу, ничего плохого она тебе в ответ не сделает. Наоборот – и поляны ягодные развернет перед тобою, как скатерть-самобранку, и тропы безопасные укажет, и беду от тебя отведет. Какая-то старуха спросила: «А ежели все так, то почему зверушки лесные мрут, и никто беду от них не отводит? Уж кто как не они к лесу как к родимому дому относится!»

Ничего не ответили молодые. В лес они ходили почти каждый день, гуляли много часов. В конце концов, все к этому привыкли и кто-то даже стал поговаривать: а может быть, и правда все это, может быть, что-то в их теории есть. Да вот только однажды выбежали они из леса бегом, словно гнался за ними кто-то. Лица перекошенные от страха, а платок, в котором обычно младенец был, пустой на животе девицы болтается. Их обступили, усадили, воды принесли. Но ничего путного оба рассказать так и не смогли, только смотрели в пустоту и повторяли:

– Мы не делали… Оно само… Само взяло…

Так никто и не понял, почему в тот день они без ребеночка вернулись из леса, куда тот пропал.

И вот осталась Лариса в их доме, точно приблудившаяся кошка. Пространство она завоевывала с ведомым только лишенцам тактом. В первые дни и слово лишнее проронить боялась, и от еды отказывалась, чтобы хозяев своим присутствием не смущать, и взгляд прятала. Но потом потихоньку освоилась и даже начала в семью прорастать. Медленно, но неумолимо, как хилая сорная трава, в жажде солнца пробивающая асфальт.

Сперва Рада ее почти возненавидела. Но куда тут денешься. Муж насмерть стоял – нельзя выгонять того, в чьей жизни беда такая приключилась. Сегодня мы поможем девушке, а завтра и нам кто-нибудь дверь откроет. И вроде бы, это звучало правильно. Только вот Раде чувствовалось в этом благородстве двойное дно. С тех пор как между супругами было решено начать с чистого листа, о недавнем взбрыке Максима никто не вспоминал.

У Рады хватило души возвести разговоры о рыжеволосой Марине, два с лишним года делившей с ее мужем постель, в ранг табу. Она была уверена, что только так достигается настоящее прощение – когда камни из-за пазухи по-честному выбрасываешь. Конечно, были у нее порывы, и не раз, во время горячей бытовой ссоры бросить мужу в лицо что-нибудь вроде: «Ну и катись к своей рыжей дуре!», но в последний момент она силой себя замолчать заставляла.

Но имитировать забвение и по-настоящему забыть – это разные вещи. Иногда бытовуха отвлекала, но бывали дни, когда ревность и обида ели ее изнутри, как древесные жучки бревно.

– Она должна уйти. – Рада раздавила в импровизированной пепельнице, сделанной из старой консервной банки, окурок; в последние дни она курила вдвое больше обычного. – Ты ведь понимаешь, что происходит?

– А что происходит? – ощетинился Максим.

– Из-за нее могут быть неприятности. Ты видел глаза этих людей? У них смерть в глазах.

– А может быть, это у тебя ревность в глазах, а не у них – смерть? – Копившееся неделями раздражение, кажется, нашло лазейку, тоненькой струйкой начало исходить во внешний мир из его персонального внутреннего ада.

Рада старалась держаться спокойно. Последние ночи она провела почти без сна – побледнела, осунулась, из ее лица ушли последние краски, и дорогая пудра не могла это компенсировать. Муж безмятежно спал рядом, а она старалась не ворочаться, не будить его. Человек, с которым была поровну поделена молодость. Человек, ей для испытаний ниспосланный – ну и куда она от него денется теперь, и что им всем надо, этим Маринам и Ларисам. Иногда она ловила себя на мысли, что ведь не любовь ее терзает, а обида. И страх. Ад, к которому она привыкла, не кажется безнадежным, если его можно поделить с кем-то поровну.

А при мысли, что у мужа может быть другая, отдельная от нее, жизнь, безмятежная, с вечерними сериалами под вино, с поездками на тайские пляжи и смехом ни о чем – при этой мысли ей становилось страшно до дурноты. Не вынесет она одна, сломается. А он ускользает, давно ускользает, как вода из пригоршни – сам ни за что не признается, но она же чувствует.

– Они сказали, что у нас будут неприятности. Тебе за детей не страшно?

– Да какие неприятности они могут устроить, – поморщился Максим. – Тот, кто способен на поступок, языком не треплет.

– Дом, например, подожгут. В деревне это называется – «красного петуха пустить».