Энн Райс - Вампир Арман

Пока я писал, господин ушел. Я это сознавал, но не обращал внимания. Я глубоко погрузился в рукопись, и постепенно я отошел от анализа и начал рассказывать старую повесть.

В древние времена, когда на Руси не знали Иисуса Христа, Владимир, великий киевский князь – а в те дни Киев был великолепным городом – послал своих посланников изучить три религии Господа: мусульманскую, которая, по мнению этих людей, дурно пахла и отдавала безумием; религию папского Рима, в которой эти люди не видели никакого великолепия; и, наконец, византийское христианство. В Константинополе русским показали удивительные церкви, где греческие католики поклонялись своему Богу, и они сочли эти здания такими прекрасными, что не могли понять, попали ли они на небеса или остались на земле. Никогда еще русские не видели подобной красоты; они исполнились уверенности, что Господь пребудет среди людей в религии Константинополя, поэтому на Руси приняли именно такое христианство. Таким образом, именно в красоте зародилась наша русская церковь.

Прежде в Киеве можно было найти то, что стремился воссоздать Владимир, но Киев сейчас лежит в руинах, а в Константинополе турки захватили храм Святой Софии, и приходится ехать в Венецию, чтобы посмотреть на великую Теотокос, деву-богородицу, и ее сына, когда он становится Пантократором, божественным Творцом. В Венеции, в искрящихся золотых мозаиках и в мускулистых изображениях новой эпохи я нашел то самое чудо, которое принесло свет Господа нашего Иисуса Христа в страну, где я родился, свет Господа нашего Иисуса Христа, и по сей день горящий в лампадах Печерской лавры.

Я положил перо. Я оттолкнул страницу, уронил голову на руки и тихо заплакал про себя в темной тишине спальни. Мне было все равно, пусть меня бьют, пинают ногами или игнорируют.

В конце концов Мариус пришел за мной и отвел меня в наш склеп, и теперь, несколько веков спустя, я осознаю, что я навсегда запомнил те уроки, потому что он в ту ночь заставил меня писать.

На следующую ночь, прочтя все, что я написал, он сокрушался, что избил меня, и сказал, что ему сложно обращаться со мной не как с ребенком, но я не ребенок. Скорее, я дух, в чем-то похожий на ребенка – наивный, маниакально преследующий определенные темы. Он никогда не думал, что будет так меня любить.

Из-за истории с хлыстом мне хотелось держаться отчужденно и надменно, но я не смог. Я только удивлялся, что его прикосновения, его поцелуи, его объятья теперь значат для меня даже больше, чем при жизни.

Жаль, что я не могу оставить счастливую картину нашей с Мариусом жизни в Венеции и перейти к современной эпохе, к Нью-Йорку. Я хочу продолжить с того момента в нью-йоркском доме, когда Дора подняла перед собой покрывало Вероники, реликвию, принесенную Лестатом из его путешествия в преисподнюю, поскольку тогда мой рассказ разделится на две четкие половины – о том, каким я был ребенком и каким стал верующим, и о том существе, каким я являюсь сейчас.

Но нельзя так легко себя обманывать. Я знаю – все, что произошло с Мариусом и со мной в месяцы, последовавшие за нашим путешествием в Киев, – неотъемлемая часть моей жизни.

Ничего не поделаешь, придется пересечь Мост вздохов в моей жизни, длинный темный мост протяженностью в несколько веков моего мучительного существования, связывающий меня с современным миром. Тот факт, что Лестат уже так хорошо описал мою жизнь во время этого перехода, не означает, что я могу отделаться, не добавив от себя ни слова, и прежде всего не подтвердить, что я триста лет пробыл рабом Господа Бога.

Жаль, что мне не удалось избежать подобной участи. Жаль, что Мариусу не удалось спастись от того, что с нами случилось. Теперь совершенно ясно, что он пережил наше расставание с намного большей прозорливостью и силой, чем я. Но он был мудрецом и прожил много веков, а я был еще маленьким.

Никакое предзнаменование грядущих событий не омрачало наших последних месяцев в Венеции. Он с твердой решимостью продолжал преподавать мне свои уроки.

Одной из самых важных задач было научиться притворяться смертным среди людей. После своего превращения я не очень близко общался с другими учениками, и совершенно избегал общества моей любимой Бьянки, перед которой я был в огромном долгу не только за прошлую дружбу, но и за то, что она выхаживала меня, когда я так сильно болел.

Теперь же я должен был столкнуться с Бьянкой лицом к лицу, так велел Мариус. Именно мне предстоял написать ей вежливое письмо, объясняя, что из-за своей болезни я не мог зайти к ней раньше.

И вот рано вечером, после быстрой охоты, где я выпил кровь двух жертв, мы, нагрузившись подарками, отправились ее навестить и застали ее в окружении английских и итальянских друзей.

Мариус по этому случаю оделся в элегантный темно-синий бархат и, что было для него необычно, в плащ того же цвета, а меня заставил надеть свои любимые небесно-голубые вещи. Я нес ей корзину с винными ягодами и сладкими пирожными.

Ее дверь была, как всегда, открыта, и мы скромно вошли, но она сразу же нас заметила.

Едва увидев ее, я ощутил душераздирающую потребность в определенного рода близости, то есть, мне захотелось рассказать ей обо всем, что произошло! Конечно, это было запрещено, и Мариус настаивал, что я должен научиться любить ее, не доверяясь ей.

Она поднялась и подошла ко мне, обняла и приняла обычные пылкие поцелуи. Я сразу же понял, почему Мариус в тот вечер настоял на двух жертвах. От крови мое тело потеплело и вспыхнуло.

Бьянка не почувствовала ничего, что могло бы ее испугать. Она обвила мою шею своими шелковыми руками. В тот вечер она блистала в желтом шелковом платье, усыпанном вышитыми розами, едва прикрывавшим белую грудь, что могла себе позволить только куртизанка.

Когда я начал целовать ее, следя за тем, чтобы скрыть свои крошечные клыки, я не почувствовал голода, поскольку крови жертв мне хватило с лихвой. Я целовал ее с любовью, только с любовью, мои мысли быстро перенеслись к жарким эротическим воспоминаниям, а мое тело, безусловно, проявило ту же настойчивость, что и в прошлом. Мне хотелось всю ее потрогать, как слепой может потрогать скульптуру, чтобы с помощью рук лучше увидеть каждый изгиб.

– О, да ты не просто поправился, ты в прекрасной форме, – сказала Бьянка. – Проходите, проходите оба, вы с Мариусом, идемте в соседнюю комнату.

Она небрежно махнула гостям, и без нее способным себя занять – они болтали, спорили, играли в карты, разбившись на небольшие группы. Она потянула нас за собой в более интимную гостиную, смежную со спальней, комнату, забитую устрашающе дорогими дамастовыми креслами и кушетками, и велела мне садиться.

Я вспомнил про свечи, что к ним никогда не следует приближаться, что я должен держаться в тени, чтобы никакой смертный не мог воспользоваться оптимальными условиями и рассмотреть мою изменившуюся, безупречную кожу.