Рэмси Кэмпбелл - Ужасы

Как пишут в „Харперс уикли“, „кресты фей“ по весу достигают от четверти унции до унции, но в „Сайентифик Америкэн“ утверждают, что некоторые из них не больше булавочной головки.

Их находили в двух других штатах, но все виргинские артефакты сосредоточены строго вокруг горы Булл…

…Я думаю, они там упали».

Сон никогда не повторяется дважды, не в деталях. Ханне двенадцать лет, она стоит у окна спальни и смотрит на задний двор. Почти стемнело, последние лучи исчезают в сумерках, бледно-зеленые светлячки круглыми пятнами усеивают тени, в высоком индиговом небе уже мерцает несколько звезд, из лесов доносится крик козодоя.

Ему отвечает еще один.

Трава движется. Она так сильно выросла, отец больше не подстригает ее. Это может быть ветер, вот только ветра нет: деревья молчаливо застыли в совершенстве, ветка не шелохнется, листок не зашуршит под легчайшим дуновением воздуха. Только трава. «Может, это просто кошка, — думает она, — кошка, скунс или енот».

В спальне поселилась тьма, девочка хочет включить лампу, боясь беспокойной растительности, хотя и знает, что там всего лишь бродит какое-нибудь маленькое животное, проснувшееся ночью поохотиться, решившее срезать путь через дворик. Ханна оглядывается через плечо, хочет попросить Джудит включить свет, но там только темная комната, пустая кровать сестры, и она все вспоминает. Опять. Она всегда чувствует это, будто слышит в первый раз: удивление, неверие; боль свежа, как и онемение, следующее за реальностью.

— Ты не видела свою сестру? — спрашивает мать в открытую дверь спальни.

Там разлилось столько ночи, что Ханна ничего не может различить, только мягко светящиеся глаза матери, мерцающие успокаивающим цветом янтарных бус, с кошачьими зрачками, расширившимися от мрака.

— Нет, мама, — говорит ей Ханна, а в комнату вливается запах сожженных листьев.

— Ей не следует гулять так поздно, завтра в школу.

— Да, мама, не следует.

Одиннадцатилетняя Ханна удивляется тридцатипятилетнему голосу, идущему из ее рта; тридцатипятилетняя Ханна вспоминает, как чист, как не обременен временем и горем должен быть голос одиннадцатилетней.

— Тебе нужно присматривать за ней.

— Я всегда за ней присматриваю. Ты опоздала.

— Ханна, ты видела свою сестру?

Снаружи трава начинает вращаться, волны расходятся кругами, бледное зеленое свечение танцует в нескольких дюймах над землей.

«Светлячки», — думает Ханна, хотя знает, что это не так, так же как и раньше понимала, что не кошка, скунс или енот колышут траву.

— Твой отец должен был приглядывать за этим проклятым колодцем, — бормочет мать, запах горящих листьев становится сильнее. — Он должен был сделать хоть что-то много лет назад.

— Да, мама, должен. Ты должна была заставить его.

— Нет! — со злостью возражает мать. — Это не моя вина. Это вообще не моя вина.

— Нет. Разумеется, нет.

— Когда мы купили это место, я просила его разобраться с колодцем. Говорила, как он опасен.

— Ты была права, — отзывается Ханна, глядя на траву, нежно пульсирующее облако зеленого света висит над ней. Оно размером всего лишь с баскетбольный мяч. Потом становится больше.

Уже слышится музыка — дудки, барабаны, скрипки, — похожая на какую-то песню из отцовских пластинок с фолком.

— Ханна, ты видела свою сестру?

Она поворачивается и вызывающе смотрит в светящиеся, обвиняющие глаза матери:

— В третий раз, мам. Теперь тебе придется уйти. Извини, но таковы их правила.

И ее мать действительно уходит, послушный призрак медленно исчезает со вздохом, вспышкой, полусекундой, когда тьма словно вворачивается сама в себя и забирает с собой запах горящих листьев.

Свет, парящий над двориком, становится ярче, скудно отражаясь от оконного стекла, от кожи Ханны и белых стен комнаты. Музыка становится громче, отвечая на вызов.

Питер встает рядом с ней. Она хочет взять его за руку, но не делает этого, так как не уверена, положено ли ему быть в этом сне.

— Я — Зеленая фея, — грустно говорит он усталым, старым голосом. — Мое платье цвета отчаяния.

— Нет. Ты всего лишь Питер Маллигэн. Ты пишешь книги о местах, где никогда не был, о людях, которые никогда не появятся на свет.

— Тебе не следует приходить сюда снова, — шепчет он, свет во дворе отражается от его серых глаз, придавая им оттенок мха и плюща.

— Никому не надо. Никто и не может.

— Это не означает…

Он замирает и безмолвно смотрит во двор.

— Я должна попытаться отыскать Джудит, — продолжает Ханна. — Ей нельзя так поздно гулять, завтра в школу.

— Картина, которую ты нарисовала прошлой зимой, — бормочет Питер, словно пьян или только проснулся. — Голуби на подоконнике, заглядывающие в комнату.

— Это была не я. Ты думаешь о ком-то другом.

— Я просто ненавидел эту проклятую картину. Очень радовался, когда ты ее продала.

— Я тоже, — отвечает Ханна. — Мне надо найти сестру прямо сейчас, Питер. Уже время обедать.

— Я — гибель и печаль, — шепчет он.

Зеленый свет кружится все быстрее, разбрасывая в танце мерцающие хлопья, вращаясь вокруг материнской звезды, маленькие новорожденные миры, вселенные, она могла взять их в правую ладонь.

— Мне нужна, — говорит Питер, — кровь, красная и горячая, трепещущая плоть моих жертв.

— Боже, Питер, это слишком витиевато даже для тебя.

Ханна протягивает руку, позволяя пальцам прикоснуться к стеклу. Оно теплое, как весенний вечер, как материнские сияющие глаза.

— Я этого не писал.

— А я не рисовала голубей.

Она прижимает пальцы к оконному стеклу и не удивляется, когда оно раскалывается, разлетается, сверкающий бриллиантовый взрыв проникает внутрь, раздирая Ханну на части, распарывая грезу, пока не остается только бессознательный, прерывистый сон.

— Я не в настроении, — говорит Ханна и ставит бумажную тарелку с тремя липкими несъеденными кубиками оранжевого сыра и парочкой крекеров «Риц» на угол удобного столика. Он завален флаерсами других шоу, премьер и галерей.

Она смотрит на Питера, потом на длинную белую комнату и холсты на стене.

— Думал, тебе станет лучше после прогулки. Ты теперь никуда не выходишь.

— Я прихожу к тебе.

— Вот именно, дорогая.

Ханна делает глоток теплого мерло из пластикового стаканчика, желая вместо него холодного пива.

— И ты говорила, тебе нравятся работы Перро.

— Да. Я просто не уверена, что готова к этому сегодня. В последнее время чувствую себя плохо, вся в себе.

— Это обычно происходит с людьми, которые дали зарок не заниматься сексом.

— Питер, я не давала никаких зароков.

И она следует за ним в первом медленном круге по комнате, перебрасываясь словами с людьми, которых едва знает или вообще не хочет знать, людьми, которые знают Питера лучше, чем ее, людьми, чьи мнения важны, и людьми, с которыми она желала бы никогда не встречаться. Ханна улыбается, кивает, потягивает вино, старается не смотреть слишком долго на эти огромные темные полотна, тянущиеся, словно масляно-акриловые окна поезда.