Михаил - Московский завет

Представший перед глазами Рафаила Зотова запущенный и разграбленный Кремль произвел на юношу тягостное впечатление. Не бывавший здесь прежде, имеющий представление о древней твердыне по нескольким гравюрам, изображавшим коронацию императора Павла в первый день Пасхи, Рафаил в апокалипсическом ужасе наблюдал за простым и обыденным поруганием святыни.

Французские солдаты вели себя точно так же развязано и бесцеремонно, как если бы располагались посреди захваченного села. Пожалуй, единственным отличием выступали столь раздражавшие французов многочисленные иконописные образа, впрочем, приспособленные остряками в объекты для тренировки меткой стрельбы.

Подавляя рвущийся из груди вопль, Зотов на мгновение закрывал глаза, но тут же представлял себя распятым на тяжелых соборных вратах, и грудью, насквозь проткнутой штыком. Видение было столь достоверным, что юноша мог рассмотреть и тонкие струйки крови, стекавшие из пробитых гвоздями рук, и застывшую на губах нездешнюю улыбку, венчавшую оборванный вздох.

«Пусть так! - думал он, сдерживая слезы. - Ненапрасная жертва!»

Подъехав к Успенскому собору, в котором вот-вот должно было начаться представление, герцог ди Таормина оставил юношу дожидаться у палатки часового, а сам незамедлительно проследовал в освященные факелами распахнутые врата храма.

Часовой озорно подмигнул юноше, предложил табак, но, встретив надменный взгляд заносчивого юнца, заворчал и отвернулся. В этот момент грянул наспех собранный Лесюэром оркестр, из храма хлынули помпезные, приправленные напускным сладкозвучием звуки увертюры «Новой Трои»…

Вознесенный над головами зрителей, в окружении парящих огней и сложенных из золотой фольги звезд, летящим под куполом сопрано исполнял арию Фортуны пышнотелый кастрат Тарквинио:

Расположившиеся полукругом пред бывшим алтарем, ветераны Старой гвардии с интересом наблюдали за стоящей на помосте размалеванной Фортуной. Солдатам до чертиков надоела тянущаяся визгливая рулада, и они забавлялись только тем, что разглядывали за сияющим самоцветами платьем женский силуэт.

Покручивая усы, безуспешно гадали, кто перед ними на самом деле: мужеподобная женщина или бабообразный мужчина. Если бы не присутствие императора, невозмутимо восседавшего в высоком готическом кресле, солдаты наверняка уже стянули со сцены это толстое визгливое создание и незамедлительно бы установили, кем является перемазанная белилами и помадой, бесполая Фортуна.

В миг, когда синьор Тарквинио закончил таки свою арию утверждением, что лишь природе гения подвластно укротить капризную Фортуну, из-под купола стали спускаться механические ангелы, окуривая храм фимиамом и щедро осыпая солдат разноцветными конфетти.

Оркестр вновь огрызнулся помпезными звуками, как тут же с двух сторон купола на невидимых тросах заскользили навстречу божественной Фортуне две огромные куклы, изображавшие жениха и невесту, которые задумывались кукольником как Адам и Ева, воскресшие в День Страшного суда.

Фигуры сошлись, замирая над алтарем, лязгнули механическими запорами и в растворенных проемах показались молодая красавица в воздушной тунике и облаченный в пурпурный плащ римского кесаря, поседевший мужчина.

Они едва встретились глазами, все еще не веря, что подобное чудо действительно могло с ними произойти, выскользнули из сковывающих кукольных оболочек и, не обращая никакого внимания на отчаянно жестикулирующего Тарквинио, бросились друг другу навстречу…

Внезапный, словно при землетрясении, толчок сотряс стены собора, так, что плохо закрепленные масляные светильники посыпались на пол, тут же вспыхивая яростными языками. Заскучавшие было солдаты, оживились и одобрительно зашумели, полагая громы и подземные толчки за неведомые доселе театральные новшества...

Едва со стороны Арсенала прогремел взрыв, и началась беготня, Рафаил Зотов понял, что пробил звездный час его мести. Не раздумывая, схватил лежащий у собора камень и, что было сил, саданул им часового по голове. Часовой захрипел и завалился на бок, так и не выпуская оружия. Тогда юноша принялся бить его, что было сил, и едва вырвав ружье из мертвых рук, бросился в собор.

Зрителей «Новой Трои» еще не коснулась паника, царившая за пределами храма, и они продолжали спокойно сидеть на своих местах, одобрительно махая опешившей Фортуне высоченными медвежьими шапками.

Пробежав глазами по пестрому людскому разнообразию, Рафаил зацепился взглядом за чинно восседавшую в кресле полноватую фигуру императора в сером сюртуке. Не долго думая, он вскинул ружье и тут же выстрелил, целясь Наполеону в сердце.

От выстрела, решительно расколовшего гармоничное течение музыки, оркестр неожиданно вздрогнул и затих. В навалившейся звоном в ушах тишине все неожиданно увидели, как схватившийся за сердце император стал медленно валиться на пол.

Тут же, еще не понимая происходящего, ветераны Старой Гвардии принялись палить в ответ. Но едва успели дать залп, как от попавших пуль сдетонировали заложенные в бутафорных ангелах мины. Затем друг за другом стали рваться начиненные шрапнелью снаряды, погружая находившихся в соборе людей в беспросветную круговерть смерти, распахивая для еще живых беспощадные жернова ада.

Жизнь человеческая! Что за тайну ты хранишь в себе, скажи? Объясни каждому пришедшему на этот свет, какова подлинная цена перед ликом вечности только что зачатой жизни. Дай хотя бы намек, в чем смысл неудержимого движения времени для некогда живших, но давно исчезнувших и даже стертых из памяти людей? Уже ли все они были не больше прибрежной пены, идущего с разверзшихся небес снега?

Тогда в чем красота души, в которую охотно верят и не берут в расчет как фантазию, не имеющую отношения к реальности. Реальна ли ты сама, Жизнь? Или же ты химера, порожденная алхимическими опытами нашего мозга? Но тогда в чем смысл тех сомнений и страданий, на которые обрекает само наше существо? К чему подобная достоверность не только происходящего в нашей реальности, но и прорывающегося к нам из миров, превосходящих наше естество? Откуда взялась наша тоска по тому, чего в тебе никогда не было да и быть не могло?

В чем заключается твое, Жизнь, вечное самоутверждение и безусловное опровержение смерти? Уж не в бесконечном и бессмысленном воспроизводстве и переборе всех возможных вариантов самой себя? Подобное действо было бы не просто смешно, но и являлось занятием абсолютно бессмысленным и праздным. Ты же трудишься, Жизнь, изнемогая от напряжения, до кровавых мозолей. Все происходящее для тебя явно не безделица. Почему тогда ты так безучастна к нам, Жизнь?