Михаил - Московский завет

- Живо их, Александр Христофорович, взнуздали, - растирая замерзшие щеки, восхищенно заметил Касторский. - Еще неделю тому назад настоящая орда была! Мародеры, беженцы, погорельцы, любопытствующие дурни… Всяк со своим норовом в Москву лез! Теперь совсем другое дело! Одного не пойму, как удалось так быстро управиться?

- Чтобы добиться добродетели, всего-навсего достаточно не злоупотреблять милосердием. - Бенкендорф скривил губы, но, заметив недоумение в лице начальника фельдъегерского корпуса, утвердительно кивнул головой. - Право, больших усилий и не потребуется.

- Однако из жизненных наблюдений хорошо известно, что у строгих помещиков холопы бунтуют и бегут куда чаще, - резонно возразил Касторский. - Оттого многие предпочитают одной рукой бить, а другой миловать.

- Напрасно, ничего стоящего из этого не получится, - Бенкендорф поморщился. - Поверьте, знаю по личному опыту.

На этих словах Касторский замер. Ему показалось, что московский комендант сейчас приведет в пример поступавшего подобным образом императора Павла, чья практика кнута и пряника закончилась, как известно, заговором и удавкой. Но Бенкендорф благоразумно молчал, продолжая презрительно кривить тонкие губы.

Прежде, чем поехать на встречу с московским комендантом, Николай Егорович, разумеется, по всем возможным связям попытался вызнать биографию, этого странного, но быстро набирающего влияние человека. Даже обрывочных сведений о Бенкендорфе, вроде тех, что он воспитывался в иезуитском пансионе, был флигель-адъютантом Павла и Александра, а теперь вот стал московским комендантом, заставляли Касторского относиться к нему с чрезвычайной осторожностью и почтением.

Как знать, кем станет после войны этот высокомерный человек с взглядом средневекового инквизитора? Куда вознесет его судьба через десять лет?

Из своего опыта фельдъегерской службы Николай Егорович прекрасно усвоил правило: «Береженого Бог бережет». Потому теперь, промерзнув до костей, предпочел не плюнуть на церемонии и, послав к чертям выскочку-коменданта, отправиться в какое-нибудь уцелевшее здание к горячему чаю с ромом, а безропотно ехал подле новоявленного хозяина первопрестольной.

На дороге вновь показался обоз, в котором запряженные в сани мужики тащили прочь из Москвы закоченевшие лошадиные туши. При виде Бенкендорфа, кряхтя и охая, крестьяне принялись стаскивать свою поклажу с дороги, затем привычно скинули шапки и поклонились в пояс.

- Поразительный анекдот, не правда ли Николай Егорович? Мужики впряглись в сани, и волокут коней! Это стоит видеть, иначе и сам бы не поверил!

Посмеявшись от души, Александр Христофорович внезапно стал чрезвычайно серьезен и холоден. Словно пытаясь застать Касторского врасплох, спросил:

- Знаете ли вы, Николай Егорович, закон, которым утверждается дисциплина?

«Ляпнешь чего лишнего, а он возьмет, да и донесет», - испуганно промелькнуло в голове подполковника. Начальник фельдъегерской службы занервничал, замялся, но и сослаться на свое незнание не мог, потому что сам являлся лицом, в обязанность которого входило всемерное поддержание дисциплины среди подчиненных.

- Присягой, - с напускною важностью ответил Касторский, очень довольный своей находчивостью.

- Если так, то ваши подчиненные вскорости не только вам на голову сядут, но и ножки свесят! - Бенкендорф улыбнулся весьма удачно использованной русской поговорке и снисходительно добавил. - Оттого вы все мечетесь между кнутом и пряником. Конечно, при этом шума и ненужных эмоций будет предостаточно, а вот толку никакого!

- Как же, Александр Христофорович, поощрение и наказание первейший закон дисциплины… - уныло пробубнил Касторский.

- Все это чушь собачья! Ваша помещичья болтовня! - раздраженно проговорил Бенкендорф. - Нет, сударь, дисциплина покоится на таком порядке вещей, на таком расписании жизни, в котором нет места милосердию!

- Господи, помилуй… - испуганно пробормотал Касторский и незаметно перекрестился.

- К примеру, я посылаю солдата, или даже офицера, на верную и, очевидно, бессмысленную смерть. Знаете, почему он все равно безоговорочно выполнит никому не нужный приказ и отдаст свою жизнь, не раздумывая?

Бенкендорф по удавьи посмотрел в бегающие глазки начальника фельдъегерской службы. Полагая, что не услышит от подполковника ничего внятного, принялся развивать мысль самостоятельно.

- У меня всякий знает, что в мире нет места милосердию. Иначе каждый дурень стал бы валиться в ноги и молить: «Батюшка, помилосердствуй! Деток не оставляй сиротами, жену молодую не делай вдовой, стариков, родителей не лишай последнего попечителя!» Нет, брат, шалишь! По уставу никто никого жалеть не обязан! Есть приказ, будь любезен, хоть в ад полезай, хоть душу дьяволу закладывай, а должное исполни, пусть в нем и нет никакого смысла! Вот, милостивый государь, в чем кроется дисциплина!

- Как бы за подобные опыты наведения дисциплины три шкуры не спустили, - испуганно пробурчал Касторский. - Не ровен час, ошибешься, а у нас, за меньшие ошибки, принято отвечать не иначе как спиной …

Александр Христофорович снисходительно улыбнулся фельдъегерю, у которого то ли от холода, то ли от страха зуб на зуб не попадал.

- Николай Егорович, позвольте вам изложить одну простую, но весьма полезную в нашей жизни истину. Запомните, человеку свойственно ошибаться, а прощать свойственно Богу. Поэтому, мой друг, не стоит впадать в гордыню, ведь это смертный грех. - Бенкендорф скривил рот и смиренно наклонил голову. - Вы лучше сто раз ошибитесь, чем один раз помыслите о прощении. Уж точно не прогадаете!

Александр Христофорович покровительственно посмотрел на Касторского и снисходительно заметил:

- К примеру, вы по собственной инициативе составили очень ценные и правильные донесения на генерал-губернатора Ростопчина и его окружение. Вас, насколько мне известно, никто об этом не просил?

- Счел долгом службы, - отстучал зубами Касторский.

- Без всяких сомнений вы поступили правильно! Бумаги ваши попали ко мне, я прочитал их с большим интересом и даже сделал по ним доклад самому государю-императору!

Бенкендорф загадочно поднял указательный палец вверх, затем, словно подчеркивая масштаб произошедшего и предупреждая фельдъегеря о благоразумном молчании, приложил указующий перст к губам.

- Скажите, Николай Егорович, кто станет вас бранить за подобное служебное рвение? Напротив, ваше мужество и прямота достойны лишь похвалы и дальнейшего продвижения по службе!

- Что же теперь будет с Ростопчиным? - спросил Касторский, давясь словами. - Уже ли трибунал?

- Бог с вами, Николай Егорович, о каком трибунале может идти речь?! - усмехнулся Бенкендорф. - Награда и почетная отставка! Вы наверняка слышали, что после событий, описанных в вашем донесении, генерал-губернатор на пару месяцев попросту исчез. Так вот, его обнаружили казаки, отбивавшие у Мортье заминированный Кремль.