Дин Кунц - Логово

Вскоре в студию заглянул Хатч. Подойдя к ней сзади, он обнял и поцеловал ее в щеку.

Он выглядел озабоченным. В руке держал один из браунингов. Положив его на шкафчик, где у нее хранились рисовальные принадлежности, сказал:

– Будешь выходить из комнаты, не забудь захватить его с собой. Этот тип вряд ли нагрянет днем. Уверен, так как чувствую это. Он что-то вроде упыря или чего-нибудь в этом роде, черт бы его побрал. Но в любом случае осторожность не помешает, особенно когда останешься здесь одна.

Она с сомнением взглянула на пистолет:

– Хорошо, не забуду.

– Я отлучусь ненадолго. Сделаю кое-какие покупки и мигом назад.

– Какие покупки?

Она повернулась на табурете и в упор посмотрела на мужа.

– У нас мало боеприпасов.

– Но в пистолетах полные обоймы.

– Хочу еще прикупить автомат.

– Хатч! Даже если он придет, что маловероятно, речь идет не о войне. В дом ворвется всего-навсего один человек: речь может идти об одном, ну, в крайнем случае, двух выстрелах, а не о грандиозном сражении.

Он стоял перед ней, непреклонный, с каменным выражением лица.

– Отличный автомат – самое лучшее из всех видов оружия для защиты дома. Не надо быть метким стрелком. Хоть одна пуля из веера, но обязательно угодит в преступника. Я точно знаю, что мне нужно. Короткоствольный, с пистолетной рукояткой…

Положив ему на грудь ладонь, она жестом остановила его.

– Я сейчас в штаны наложу от страха.

– Ну и прекрасно. Чем больше будем бояться, тем будем осторожнее и осмотрительнее.

– Если ты так уверен, что нам грозит опасность, надо немедленно убрать отсюда Регину.

– Мы не можем отослать ее обратно в приют св. Фомы, – быстро сказал Хатч, словно уже заранее обдумал ответ.

– На время, пока все не утрясется.

– Нет, – он отрицательно покачал головой, – Регина слишком чувствительная, слишком хрупкая натура, ты же знаешь, она тотчас подумает, что мы решили избавиться от нее. А что, если нам не удастся убедить ее в обратном? Ведь она тогда вообще откажется иметь с нами дело.

– Уверена, она…

– А как мы объясним все это в приюте? Ну, допустим, состряпаем какую-нибудь ложь – честно говоря, я и представить себе не могу, что мы такое сможем придумать, – так они нас быстро выведут на чистую воду. И усомнятся. И прежде всего в том, а стоит ли вообще доверять нам. А расскажи мы им правду, начни мы чесать языком насчет всяких там психических видений и телепатических связей с убийцами-психопатами, они нас примут за сумасшедших и тогда уж наверняка не отдадут ее нам обратно.

Он действительно все обдумал заранее.

Линдзи понимала, что Хатч прав.

Он чмокнул ее в щеку.

– Вернусь через час. Самое большее, через два.

Когда он ушел, она не мигая уставилась на пистолет. Затем с негодованием отвернулась от него и взяла в руку карандаш. Разложила лист ватмана. Он был чист. И бел. Таким и остался.

Нервно кусая губы, она взглянула на окно. Ни паутины, ни паука. Только четырехугольник окна. А за ним – верхушки деревьев и голубое небо.

И в этот момент вдруг впервые осознала, каким зловещим может быть обыкновенное голубое небо.

Два зарешеченных воздуховода обеспечивали приток свежего воздуха на чердак. Крыша и частые решетки не позволяли солнечным лучам проникать внутрь, но вместе с едва приметными потоками холодного утреннего воздуха бледный размытый свет туда все же пробивался.

Но свет этот почти не беспокоил Вассаго, отчасти потому, что стены его логова из коробок и мебели заслоняли воздуховоды от его глаз. Воздух был напоен запахами сухого дерева и ветшающего картона.

Ему не спалось, и потому он попытался расслабиться, представив себе, какой великолепный пожар можно было бы устроить из заброшенного сюда, на чердак, хлама. Богатое воображение с легкостью нарисовало ему языки красного пламени с оранжевыми и желтыми завитушками, резкие хлопки взрывающихся пузырьков живицы внутри объятых огнем стропил, картон, оберточную бумагу и всякую другую горючую дребедень, исчезающую в клубах дыма с треском разрываемой бумаги, похожим на отдаленные аплодисменты миллионов зрителей в громадном темном зрительном зале. И, хотя пожар только привиделся ему, он крепко зажмурил глаза от его зловеще-призрачных отсветов.

Но и видение пожара не развлекло Вассаго, может быть, оттого, что горели только вещи , обычные неодушевленные предметы. Какое же это развлечение?

Восемнадцать человек сгорели заживо – или были затоптаны насмерть толпой – во время пожара в "Доме привидений" в тот вечер, когда Тод Леддербекк погиб в пещере "Сороконожки". Вот это был пожар .

Даже тень подозрения в смерти "космического всадника" и в причине пожара в "Доме привидений" не коснулась его, но его потрясли последствия этих ночных игрищ. Гибель людей в "Мире фантазии" стала новостью номер один и в течение двух недель не сходила с заголовков газет, а в школе обсуждалась еще почти с месяц. После пожара парк временно закрыли и открыли было вновь, но дела пошли из рук вон плохо, его снова закрыли, на этот раз на капитальный ремонт, затем снова открыли, но посетителей становилось все меньше и меньше, и в конце концов через два года, не выдержав дурной славы и целого потока судебных исков, парк отдал Богу душу. Несколько тысяч людей лишились работы. С миссис Леддербекк случился нервный припадок, хотя Джереми предположил, что она мастерски сыграла роль любящей матери, такой же лицемерной, как и все остальное у этих людишек.

Но еще более сильными оказались переживания, связанные лично с ним, Джереми. Ближе к утру, под впечатлением случившегося, проведя бессонную ночь после приключений в "Мире фантазии", он вдруг осознал, что там, в парке, потерял над собой контроль. Нет, не тогда, когда убил Тода. Тогда все было сделано четко и верно. Мастер Игры, подтвердивший свое мастерство. Но с того момента, как столкнул Тода с "Сороконожки", он был опьянен властью, носясь по парку в состоянии, близком к такому, как если бы выкурил подряд пачку-другую сигарет. Он был разбит, измаран, изъезжен, измотан, изъеден властью, он буквально смердел ею. Ибо взял на себя роль Смерти и стал Тем, кого боялись и ненавидели все. Пережитое чувство не только пьянило, но, как наркотик, дурманило; ему хотелось снова все повторить на следующий день, и на следующий, и повторять это до бесконечности, до конца дней своих. Ему хотелось снова кого-нибудь заживо поджечь, а также хотелось узнать, что будет он испытывать, вонзая в кого-нибудь нож, стреляя из пистолета, убивая ударом молотка по голове или сдавливая горло руками. В ту ночь он достиг ранней половой зрелости, наполненной видениями смерти, блаженством будущих убийств. Пораженный этим первым проявлением сексуального оргазма и выбросом семени, ближе к рассвету он наконец понял, что Мастер Игры не только должен без страха убивать, но обязан уметь сдерживать в себе мощный позыв снова убивать, порожденный первым удачным убийством.