Лорел Гамильтон - Обсидиановая бабочка

– Я думала, что у меня остановилось сердце.

Он воткнул трубки стетоскопа в уши и прижал стетоскоп к моей груди.

– Технически говоря, так и было. – Он замолчал, прислушиваясь к сердцу. Попросил меня дышать, потом что-то записал на листе, прикрепленном к спинке кровати. – Да, у вас остановилось сердце, но я не знаю почему. Ни одно из ваших ранений не было настолько серьезно, да и вообще вовсе не смертельно.

Он покачал головой и встал.

– А откуда у меня на груди ожоги?

– Мы запускали вам сердце дефибриллятором. Он иногда оставляет ожоги на коже.

– А давно я здесь?

– У нас? Два дня. Сегодня третий.

Я попыталась не паниковать. Два дня упущено.

– Были еще убийства?

Улыбка погасла на его лице, глаза стали еще серьезнее.

– Вы об убийствах с увечьями?

– Да.

– Нет, тел больше не было.

Я с облегчением выдохнула:

– Уф!

Он уже хмурился:

– Вопросов о своем здоровье вы больше не задаете? Только об убийствах?

– Вы сказали, что не знаете, отчего я чуть не погибла и отчего вдруг выжила. Меня, кажется, спасла Леонора Эванс.

Ему стало не по себе еще больше.

– Я только знаю, что, как только мы позволили ей возложить на вас руки, давление у вас стало восстанавливаться, и вернулся сердечный ритм. – Он покачал головой. – Я просто не знаю, что случилось, вы и не представляете, как врачу, любому врачу, трудно признаться в своем невежестве, иначе мои слова потрясли бы вас больше.

Я улыбнулась:

– На самом деле я уже бывала в больницах. Я ценю вашу честность и то, что вы не пытаетесь присвоить себе мое чудесное исцеление.

– Чудесное – точное слово. – Он тронул шрам от ножа у меня на предплечье. – Вы просто собрание военных травм, миз Блейк. Думаю, вы много больниц повидали.

– Пришлось, – сказала я.

Он покачал головой:

– Вам сколько – двадцать два, двадцать три?

– Двадцать шесть.

– Выглядите моложе, – заметил он.

– Это из-за маленького роста.

– Нет, – возразил он, – не из-за него. Но все равно столько шрамов к двадцати шести годам, миз Блейк, это плохой симптом. Я проходил практику в очень скверном городском районе, миз Блейк. И у нас много бывало парней из шаек. Если они доживали до двадцати шести, то тела их имели такой же вид. Шрамы от ножевых ран… – он наклонился и, подняв рукав моей рубашки, коснулся зажившей пулевой раны выше локтя, – пулевых ранений. У нас даже была банда оборотней, так что я шрамы от клыков и когтей тоже видел.

– Наверняка это было в Нью-Йорке, – сказала я.

– Как вы угадали? – моргнул он.

– Закон запрещает намеренное заражение несовершеннолетних ликантропией даже с их согласия, так что вожаков банд приговорили к смерти. И послали специальные силы, чтобы вместе с лучшими полицейскими Нью-Йорка стереть их с лица земли.

Он кивнул:

– Я уехал из города еще до того. И лечил много таких ребятишек. – Глаза его затуманились воспоминанием. – Двое таких перекинулись в процессе лечения. Их больше не пустили в больницу. Тех, кто носит эти цвета, бросали подыхать.

– Думаю, они почти все и так выжили, доктор Каннингэм. Если исходная рана не убивает на месте, то вряд ли они умерли.

– Пытаетесь меня утешить? – спросил он.

– Быть может.

Он посмотрел на меня сверху.

– Тогда я вам скажу то, что говорил им всем. Бросайте это дело. Бросайте или вам никогда не дожить до сорока.

– Честно говоря, я думаю, доживу ли я до тридцати.

– Шутите?

– Да, наверное.

– Как говорит старая пословица, в каждой шутке есть только доля шутки.

– Что-то я не слышала такой поговорки.

– Прислушайтесь к себе, миз Блейк. Примите мои слова к сердцу и найдите себе работу не такую опасную.

– Если бы я была копом, вы бы мне такого не стали говорить.

– Мне никогда не приходилось лечить полисмена с таким количеством шрамов. С подобным случаем в моей практике я встречался всего один раз, не считая тех бандитов, это был морской пехотинец.

– И ему вы тоже посоветовали сменить работу?

Он посмотрел на меня серьезными глазами:

– Война тогда уже кончилась, миз Блейк. Военная служба в мирное время не столь опасна.

Он смотрел на меня очень серьезно. На моем непроницаемом лице доктор ничего бы не прочитал. Он вздохнул:

– Поступайте как хотите, и вообще это не мое дело.

Он повернулся и пошел к двери.

Я сказала ему вслед:

– Доктор, я очень вам благодарна за то, что вы сказали. Я серьезно.

Он кивнул, держа стетоскоп за два конца, как полотенце.

– Вы оценили мою заботу, но совет мой не примете.

– Честно говоря, если я выберусь из этого дела живой, доктор, то хотела бы взять отпуск. Дело даже не в количестве ранений. Меня начинает беспокоить размывание моральных устоев.

Он потянул за концы стетоскопа.

– У вас получается как в старом анекдоте: «Если вам кажется, док, что у меня плохой вид, посмотрели бы вы на того парня».

Я опустила глаза.

– Я – исполнитель приговоров, доктор Каннингэм. Потом смотреть уже не на что.

– Так вы казните вампиров? – спросил он.

– Уже давно, слишком давно. Об этом я и говорю.

Мы переглянулись долгим взглядом, и он сказал:

– Вы хотите сказать, что убиваете людей?

– Нет. Я хочу сказать, что между вампирами и людьми не такая уж большая разница, как я когда-то внушала себе.

– Моральная дилемма, – сказал он.

– Ага.

– Не завидую я вам с такой проблемой, миз Блейк. Одно могу сказать: старайтесь подальше держаться от стрельбы, пока не сможете сами на нее ответить.

– Я всегда стараюсь держаться подальше от стрельбы, доктор.

– Приложите больше стараний, – сказал он и вышел.

Как только он ушел, в дверях появился Эдуард, одетый в черную рубашку с короткими рукавами и кармашками. Будь она коричневой, я бы сказала, что он собрался на сафари. Черными были и свежеотглаженные джинсы, пояс, охватывающий узкую талию, и даже пряжка, покрытая чем-то черным, чтобы не блестела на солнце и не выдавала владельца, – под цвет наплечной кобуре и пистолету, выпиравшему на груди. Полоска белой нижней рубашки виднелась у открытого ворота, но все остальное – сплошной темный тон, от которого глаза и волосы Эдуарда казались еще светлее. Впервые с момента прибытия я увидела его без ковбойской шляпы.

– Если ты оделся на мои похороны, то слишком неформально. А если ты всегда так на улицу одеваешься, то туристов распугаешь.

– Ты жива. Отлично, – сказал он.

– Очень смешно.

– Я не шутил.

Мы переглянулись.

– Эдуард, чего ты такой мрачный? Я спросила дока, он мне сказал, что убийств больше не было.

Эдуард покачал головой и встал в изножье кровати рядом с импровизированным алтарем. И мне неудобно было смотреть на него с такого расстояния – приходилось поднимать голову. Тогда я правой рукой нащупала кнопки и приподняла изголовье. Достаточно часто я бывала на больничной койке, чтобы помнить ее устройство.