Джон Хорнор Джейкобс - Живой роскошный ад [сборник litres]

– Блатные, лопоухие сукины сыны, вставайте. Уже отбой, а вам завтра хлопок рубить. – Он взял дубинку и принялся бить ею по серым прутьям решётки, и все полезли в постели.

– Кто-нибудь может помочь мне перенести «СаундСкрайбер»? – спросил я охранника. Бентли хотел что-то сказать, но грациозный чёрный заключённый подошёл и пообещал:

– Нет, сэр, не извольте переживать.

Теперь я мог его получше разглядеть – его сложение было почти безупречным, зубы белыми, лицо приятным; яркие сине-зелёные глаза контрастировали с насыщенным цветом кожи. Кожа головы блестела, как маслом намазанная, – по-видимому, он брил голову, не давая волосам, которыми его наделила природа, расти. Он повернулся к остальным, готовящимся ко сну:

– Слышите, а? Никто пальцем не тронет эту машину, правильно?

– Нет, – ответил кто-то, и остальные подхватили.

– А то мне придётся кое с кем во дворе побеседовать, и от такой беседы останутся вмятины.

– Хорошо! – сказал кто-то.

– Есть, Ханибой! – подхватил кто-то ещё.

Тут я понял, что всё это время со мной говорил он – Люций Ханибой Спун, тот самый, за кем я сюда пришёл. Я снова начал представляться и говорить, как я о нём узнал, но Ханибой меня перебил:

– Я знаю, кто вы, мистер Паркер. Вы только что представлялись.

Я неловко добавил:

– Буду очень рад записать вас, э-э… Люций.

– Все тут зовут меня Ханибоем, зачем вам делать наоборот?

– Буду очень рад записать вас. Хочу услышать вашу версию «Стаггера Ли». Я слышал её отрывок и хотел бы услышать ещё.

– Посмотрим. У меня есть условия, и нужно настроение.

– Настроение?

Он понизил голос:

– При копах музыка не очень идёт, если понимаете меня.

– А-а, – глупо ответил я. – Понимаю.

– Пойду посплю, начальник, – обратился Ханибой к Бентли, – но через час буду во дворе.

Кивнув ему, Бентли живо вытолкал меня из барака.

На ночь мне выделили койку в бараке охранников – он меньше и гораздо лучше жилища чёрных заключённых. Отвоевав себе место на их обеденном столе, я установил печатную машинку, налил себе стакан виски (по счастью, у меня ещё осталось) и теперь печатаю эти строки. Если бы «СаундСкрайбер» был при мне, я расшифровал бы кое-что из собранного, но одна мысль о музыке с берегов Обиона и шотакуа Хайнса нагоняет такую тоску и неловкость, которые трудно описать словами. Воспоминания стёрлись и смешались, и, чем больше мой разум расчёсывает их наяву, тем больше они воспаляются, словно гнойная рана. Хотел бы я забыть бо́льшую их часть – Кролика, великана с язвами, двух Амойр.

Нужно писать и работать.

И пить, пока не усну, и надеяться, что не увижу снов.

13 июля 1938 г.

Прошлой ночью я беспокойно спал и весь день испытывал усталость. В тюрьме никогда не бывает тихо – то охранники ходят, то кто-то кричит по сне, работают машины – то ли фермерские тракторы, то ли автомобили; что-то гудит, открываются и закрываются металлические двери, далеко (но не очень), за бетоном и шлакоблоками лает собака; стоит рано утром опуститься тишине, как смеются койоты; кто-то спрашивает, кто-то отвечает, звенят ключи, зудит комар, бесконечно далеко грохочет товарный состав; над тёмным хлопковым полем дребезжит колокольчик – органы чувств испытывают постоянное и настойчивое воздействие. Мне казалось, у меня жар, и пришлось умыться и намочить одежду в уборной охранников, чтобы остыть. В спальне охранников на потолке есть вентиляторы, и всё равно воздух здесь неподвижный, тяжёлый, давящий. Утром я с радостью набросился на жидкий кофе, сигареты и тюремный корм – ломти кукурузного хлеба, кусок жира и хрящей (скорее всего, свиные копыта) и безвкусные, разваренные овощи. Бентли был так добр, что дал мне порошок от головной боли; я запил его кофе, но ни чёрный напиток, ни сигареты не помогали, и голова продолжала раскалываться. Я заметил, как один из охранников извлёк фляжку и отпил, и тогда нашёл в своих вещах бутылку и сделал то же самое: от жестокого алкоголя стало легче.

Бут милостиво согласился устроить мне экскурсию по ферме, и теперь я знаю о жизни заключённых на юге гораздо больше, чем хотел. До сих пор я думал, что их запирают в клетки и они работают в поле в кандалах и цепях, но всё оказалось не так. Заключённые располагали удивительной свободой: надо многими отрядами в поле не было надзора, кроме блатных да охранников на вышках. Я заметил бесчисленные возможности для чёрных и белых заключённых сбежать в богатые высокие летние заросли вокруг фермы.

Но они не бежали.

Я спросил Бута почему. Он пожал плечами и просто сказал:

– Побежишь – умрёшь. Вот для этого мы и амнистируем блатных, если они убивают беглеца. Они только и ждут, пока остальные попробуют сбежать, чтобы убить их и самим выйти на свободу.

Очередное напоминание о том, что жернова государства созданы, чтобы стирать нас в прах и натравливать друг на друга.

Некоторые заключённые носили на шеях оловянные стаканы на ниточках. Бут назвал их «коровками», что меня озадачило, но потом он объяснил следующую печальную ситуацию: «колокольчики» были меткой или наказанием – или тем и другим – для заключённых, которые оказывались гомосексуалистами – или которых заставляли таковыми быть.

Как и повсюду на Юге – и во всей Америке – человечество внутри государственной фермы Камминс расслоилось, и чёрные оказались у самого дна. Белым доставались лучшие работы, лучшая еда, они обладали б’ольшим доступом к тюремному магазину, составляли большинство блатных, их труд был проще: они работали у водоцистерны, в овощных полях и гараже. Чёрные заключённые же рубили хлопок и щётками расчищали трясину вокруг лагеря лесорубов, пока в воздухе роились комары и слепни, а в воде кишели гремучники и мокасиновые змеи. За прополкой, вспахиванием земли и рубкой деревьев они исполняли трудовые припевки-диалоги. Бут не давал нам приблизиться к чёрным отрядам полевых рабочих, и я не смог разглядеть среди них Ханибоя – у каждого на голове была шляпа из травы для защиты от безжалостно палящего солнца, так что трудно было отличить одного заключённого от другого.

Когда мы с Бутом вернулись к забору и баракам, я испытал облегчение и остаток дня провёл в дрёме, точнее – в бреду, вызванном жарой и головной болью.

Приближался вечер, как вдруг подошёл Бентли и пнул ножку моей койки:

– Вас спрашивает Ханибой.

Он провёл меня обратно в бараки, где проживали заключённые. Но сейчас на скамейках возле решётки между их койками и зоной для охранников сидели Кроссли, Бут и другие вертухаи.