Джон Хорнор Джейкобс - Живой роскошный ад [сборник litres]

Я огляделся – меня поместили в тюремную камеру, но дверь оставили открытой. В углу кучей лежали мои вещи – мой ящик с пластинками, чемодан, лежавший в «Студебеккере», «СаундСкрайбер», разные блокноты и дневники, несессер. С трудом поднявшись на ноги, я вышел в коридор в поисках воды.

– Эй, рыбка, есть закурить? – повторил кто-то. Я оглянулся – из-за решётки на меня ухмылялась раздутая розовая рожа, а в коридор тянулись грубые руки. – Без сигарет прямо ломает. Поди сюда, а? Помоги брату, – грубые руки манили меня, но я оставался на месте. Дальше по коридору из других камер тоже потянулись руки – заключённые полезли к дверям. Я пошатнулся. Первый потянулся ко мне:

– Поди сюда, я тебя не обижу. Только слегка потискаю.

Шатаясь, я пошёл по коридору, в направлении двух охранников, которых мой вид явно встревожил.

– Помогите, – сказал им я, – я не должен быть здесь. Скажите… – Я попытался вспомнить имя помощника начальника или охранников, но ничего не приходило в голову. Наконец я произнёс: «Ханибою». Охранники переглянулись.

Я снова оказался на полу. Кроссли – кажется, его звали Кроссли – поднял меня, вернул в камеру и заставил выпить воды, от чего я закашлялся, брызгая каплями. Наконец я снова уснул.

Не бывает непрошеных сновидений. Мертвое пробуждается, поднимаясь из ила воспоминаний к поверхности.

Мне было шестнадцать, стоял жаркий день 1914 года. Яркое солнце, ощущение его лучей на коже, одежде и спине, тяжёлый и влажный воздух – всё это сразу дало понять: я в Вашингтоне. Витрины магазинов, грохот приближающейся тележки, гром автомобиля, серная вонь его выхлопов, запах костра поблизости; мусор, который не вывезли, содержимое ночного горшка, выплеснутое с верхнего этажа в переулок; жареное мясо, жаркое со специями; крики младенца, лай собак, усердный стук молотов, вопли осла, чьи-то приказы рабочим, рыдание женщины – настоящая какофония. Одни витрины сменяют другие: портной, швея, сыровар, рынок под открытым небом на пустой площадке справа от меня, напоминающий марокканский базар, но в стране англосаксов; напротив от рынка, слева – проезжая часть с гужевым транспортом и автомобилями. Я иду походкой юнца, который куда-то спешит. Светло; размахиваю руками; на лбу, в подмышках и на спине пот; в руке зажат сырой то ли от пота, то ли от влажного воздуха, то ли от того и другого клочок бумаги. На нём – адрес, написанный моим почерком. Времени очень мало – к обеду мне нужно играть в клубе «Хэрроу», и мои внутренние часы неумолимо бегут. В голове звучат «Грёзы любви» Листа – я разучивал их всё утро и сегодня вечером должен впервые сыграть для состоятельных господ, которым слуги-негры будут зажигать сигареты и разносить скотч и виски. Красноватые лица избалованных джентльменов тем временем будут устремлены на меня и на мои руки. Я сжал и разжал кулаки – они сильны. Очень сильны для такого юнца, как я.

Я должен был сделать кое-что – кое-что ужасное. Мной двигал позыв – неотвязный, как ноктюрн Листа, настойчивый, как удары пальцев по клавишам. Я должен был кое с кем встретиться.

Ни у чего нет конца – есть только разные начала.

Я проснулся два дня спустя. Надо мной нависал доктор и говорил:

– Ему не надо быть здесь. Ему надо в больницу с капельницей, чтобы врачи разобрались, чем он болен…

– Док, у нас тут не отель «Пибоди», и у него нету с собой денег, – заявил Кроссли.

Я попытался подняться и заговорить, потому что деньги у меня были – лежали в заднем отсеке «СаундСкрайбера». Я спрятал их там, чтобы не ходить повсюду с полной суммой – то есть, именно на такой случай.

– Вот. Пейте. Пейте всё, – сказал мне доктор. Это оказался тёплый лимонад – такой кисло-сладкий, что язык сворачивался в трубочку. Я выпил всё. У доктора, который не представился, были тёмные глаза, орехово-смуглая кожа и грубые мозолистые руки, будто с фермерскими орудиями и скотиной он работал больше, чем с больными – странно для врача. Доктор сделал знак, чтобы дали ещё лимонад, Кроссли ушёл с кислой миной и вернулся с очередным стаканом, который я тоже выпил до дна.

– Ох, не торопитесь, мистер, – сказал доктор, вставая и собирая вещи. – Надо осторожнее, не то всё выйдет обратно. Поешьте чего-нибудь лёгкого, – он направился к двери с решёткой, – тостов или овсянки – не бросайтесь сразу на стейк.

В бреду дни сменялись удушливыми вечерами и долгой тьмой, наполненной криками и руганью заключённых; на смену ночи приходил полусвет зари, и снова повторялся дневной зной. Я просыпался, спал, просыпался, спал, меня снова и снова мучили кошмары. Когда я пребывал в сознании, в глазах окончательно темнело, и я просто пялился на облезающую краску или на углы у потолка камеры, сошедшиеся в любопытной геометрической фигуре. Когда я смог наконец стоять, не боясь, что упаду, пришёл помощник начальника Бут с отрядом заключённых-негров; они собрали мои вещи и «СаундСкрайбер» и вывели меня, измождённого и еле держащегося на ногах, с фермы.

– Мне нужно поговорить с Ханибоем, – сказал я, направляясь к «Студебеккеру». – Я не закончил.

– Ханибоем? – переспросил Бут. – Здесь нет заключённого с таким именем.

– Люцием Спуном. Ханибоем. Я его записывал.

– Мистер Паркер, – сказал помощник начальника Гораций Бут, вместо меня глядя на заключённых, погружавших «СаундСкрайбер» на заднее сиденье. Когда они закончили, он сказал: – В наших документах нет заключённого с таким именем.

Кашлянув, он вынул из внутреннего кармана конверт и с каменным лицом протянул его мне. Открыв конверт, я обнаружил чек на сумму шестьдесят семь долларов двадцать пять центов за питание, проживание и медицинские услуги.

– Счёт?

– Уверен, Библиотека Конгресса возместит ваши расходы, – фыркнул он. – Мне всё равно, заплатите вы или нет, но мистер Дарси – и совет попечителей – указали поступить именно так. Ничего страшного, если не можете заплатить, – через несколько часов шериф будет здесь, и вы будете его заботой. Так или иначе, вы покидаете наш уютный дом.

Его холодные блестящие глаза говорили – вот человек, в руках которого рычаг мельницы. И я чувствовал, что вот-вот упаду меж жерновов.

– Минуту, пожалуйста, – сказал я, открыл багажник «Студебеккера» и быстро проверил: мои сумки, ящик с пластинками, «Ундервуд», ящик с консервами и прочим – всё было на месте. Кроме ящика с виски – это хищение меня не удивило. Найдя в чемодане кошелёк, я открыл – пусто. Кто-то украл деньги – либо охранники, либо особенно трудолюбивые заключённые, и, если бы у меня были лишние деньги, я бы поставил на охранников. Бут неумолимо наблюдал за мной.