Джон Хорнор Джейкобс - Живой роскошный ад [сборник litres]

Молли крепко взяла отца за руку. Одного простого жеста хватило, чтобы я почувствовал себя чужим при интимной семейной сцене.

– Вы нехорошо выглядите, мистер. Вам бы отдохнуть, – сказал Десро. Я погрузился в беспокойный сон, где видел Инсулла, мать, Шато-Тьерри, Сомму, обстрелы, горящих лошадей, Западную Африку, Австрию, Французскую Гвинею, новые специи, корицу, ароматические масла. Весь мой жизненный опыт замкнулся в круг, словно пластинка, воспроизводившаяся снова и снова.

… «Кто сидит за этой стенкой? Я один владыка здесь!» – говорит он. Ему черти: «Но такой моментик есть…» Стак решил, что это плохо, и они лежат в пыли, злой владыка Стаколи…

Помню утро – на востоке занялся свет, озаряя небо над краем земли; Уайт-Ривер плыла, издавая едва слышный шёпот падающего стекла, бесконечное бульканье воды. Она оставалась бело-синей – ещё не впала в реку Арканзас, полную грязи.

Мы встали. Десро, как обычно неразговорчивый, не стал разжигать огонь; я поднял свой узелок, в котором было совсем немного (в том числе этот дневник), и мы пустились в путь.

Наконец мы пришли к чёрному саду, оставив позади Хелл-Крик. Деревья ещё росли – недуг выжал всю жизнь из их корней, очернил их листья, скрутил и изломал стволы, но не убил. От земли поднимался густой, сладкий, приторный запах; чернозем под ногами с каждым шагом выбрасывал вверх плодоносные споры. Вокруг сада, будто забытые стражи, стояли чёрные заплесневелые остовы домов, сараев, загонов, зернохранилища, ветхой и ржавой силосной башни.

– Вот здесь жила твоя мама, Молли, – сказал Десро. – Она ещё не уехала к нам, а всё уже разваливалось.

Юное лицо Молли выражало сдерживаемые чувства – подозреваю, отвращение и некоторый страх.

– Вон каменный сад, мистер Паркер, – сказала она, указывая на запад.

Невзирая на свой недуг и опавшие плоды, ряды яблонь сохраняли военное построение: иногда они стояли по диагонали к моему полю зрения, и с каждым шагом казалось, что миром управляет божественный порядок, что всё здесь выстроилось по линеечке специально к моему прибытию… ещё шаг, и построение распадалось, сменяясь хаосом. Консонанс и диссонанс, крещендо и диминуэндо.

Колонны деревьев прервались – за ними были чугунные ворота, скрытые растительностью – в основном молодыми деревцами, проросшими среди могил. На опорах стояли простые чугунные надписи – перечисление фамилий, а на арке над входом – «Гибель Идиллии».

Кипердилли. «Гибель Идиллии».

Я принялся ходить по заросшей земле среди могил, под косыми лучами предвечернего солнца, в свете которых роились мириады пылинок. Когда-то, возможно, это кладбище выглядело ухоженным, но с тех пор прошли годы, десятилетия; теперь же лес отвоевал его обратно. Только чугунные ворота да надгробия, поросшие мхом и лишаем, напоминали, что когда-то деревенские хоронили здесь своих мертвецов.

УИЛЬЯМ ОГДЕН ЛАВ, ШЕСТЬДЕСЯТ ТРИ ГОДА. «Я НОШУ ЕГО НА АНГЕЛЬСКИХ КРЫЛАХ И ПРИНОШУ К СЕБЕ». ДЖЕЙМС И ЛОРЕНА ЭВЕНСОН – НЕРАЗЛУЧНЫ И ПОСЛЕ СМЕРТИ. САЛЛИ СЭЙЛОР, ДОБРЫЙ МУЖ И ОТЕЦ.

Дальше имена становились неразборчивыми – их можно было прочесть только при пристальном взгляде. Я пропустил их.

Вот статуя, ради которой я здесь – прекрасный ангел, облачённый в мантию, изваянный из гранита, четыре с половиной метра в высоту. Тяжёлые крылья сложены за спиной, лицо скрыто клобуком – благодаря искусной руке мастера ткань выглядела настоящей. В одной руке – меч, клинок которого вместо крови был запятнан лишаем, другая указывала на землю перед собой костлявым указательным пальцем. В ней была видна некая печаль – положение плеч и наклон головы говорили об этом.

– Что теперь, мистер? – спросила Молли.

– Я подожду до полуночи и задам свои вопросы, – ответил я.

– Кому? Луне над кладбищем? Нет, мистер, в этом я не участвую, – Десро затряс головой. – Мы с Молли подождём вас в саду.

– Я неплохо вам заплатил – принесите «СаундСкрайбер», помогите его установить, а дальше делайте, что хотите.

Десро перевёл взгляд с меня на дочь, та пожала плечами. Всё это: я, «Гибель Идиллии», руины деревни, где жила мать, – её словно не трогало, а было очередным наблюдением, которое она запомнила на будущее.

Я сел перед ангелом – ангелицей, – не сводя с неё глаз, и вынул из мешка вино, сыр и хлеб, купленные в Блайтвилле. Сыр и хлеб пострадали во время путешествия, помялись и поросли сине-зелёной плесенью, но я всё равно съел их почти целиком. Теперь призрачное расстояние между мной и вкусом еды исчезло; я ощущал пищу во всей её полноте. В каждой крупице хлеба ощущалась почва, где выросли злаки, твёрдость зерна, солёный пот пекаря, микроскопические выдохи всех мужчин, женщин и детей, приближавшихся к этому хлебу. В сыре – мычание коровы, из которой взяли молоко; бактерии, от которых оно сворачивалось в своём хранилище; тление всего живого. Вкус плесени расцветал на моём языке, точно дьявол, пробравшийся тайком.

Оставив от хлеба и сыра только корку, я открыл бутылку вина и пил, пока не осталось лишь несколько глотков. К тому времени Десро уже заманил Бесс на кладбище, мы с ним сняли с её спины «СаундСкрайбер», и я поставил батареи Эдисона рядом с записывающим устройством, не подключая – не хотел тратить заряд даже на пассивное поддержание работы.

– Мы походим по домам – может, где-то окажется печь или камин, а то дождь собирается, – сказал Десро.

– Замечательно, – ответил я, полностью сосредоточившись на своей работе, и взял лопату. Вино и пища наделили меня сверхъестественной силой, которую я в последний раз ощущал… не помню когда. Во Франции? Бельгии?

– Вы копать собираетесь? – Десро был поражён. – Кого вы собрались выкапывать, мистер?

– Не знаю. Кого-то, кто мне ответит.

– Пошли отсюда, Молли. Я на это не соглашался.

Молли, однако, не хотела уходить, и открыла рот, готовясь сказать что-то, но Десро рубанул воздух ладонью, она замолчала, и я остался один на кладбище. Вернулась тишина, и «СаундСкрайбер» с могилой ждали меня.

Поставив лопату в суглинок, я надавил ногой и погрузил ее в почву.

Иногда ночь наступает, а вы и не замечаете – таков порядок. Ни у чего нет конца, есть только разные начала.

Куски почвы вырывались из земли, словно жаждали свободы; от кургана, в котором попадались камни, поднимался густой опаловый запах. Повинуясь предвкушению, я двигался в синкопированном ритме копания, ритме этой ударной композиции, личной для меня, будто онанизм – то движение, то ожидание, то вдох, то выдох, внутри и вокруг – невидимый пульс мелодии, плач, принимающей очертания песни Ханибоя. Не осталось ничего, кроме чёрной стены и его мелодии, и я двигался в такт. Голова разрывалась под бесконечным давлением, нос щедро истекал кровью, руки, сжимавшие ручку совка, горели от свежих, влажных, гноящихся нарывов. Я ощущал силу собственного тела и наслаждался ею; земля просочилась в каждую пору, в рот, во все ложбинки и расщелины тела, но я совершенно не чувствовал её тяготения.