Александр Матюхин - Самая страшная книга 2022 [сборник litres]

Никита хотел сказать, что Ляшенко – враг и предатель, несомненный сообщник кровавого Беса, отдавший ему добрейшего дядьку Калюжного заодно с Колькой, Гришкой, Богданом и с ним, Никитой, тоже! Все сразу хотел сказать и предостеречь, но опять провалился. Невесть куда.

Третье пробуждение могло бы стать жутким. Сбывшийся кошмар, где Ляшенко навис над тобой и придушит немедленно, как догадливого свидетеля преступлений! Могло – но не стало. Страх исчез, а лицо комвзвода выглядело совсем даже не злодейским. Вместо френча – новенькая гимнастерка с синими «разговорами», скулы вовсе обострились, будто не ел и не спал три дня.

– Молодцом, поправляешься! С лекарствами тут беда, зато чисто, как у Николашки во дворце, и сыпняк не подцепишь! Ни вшей тебе, ни клопов!

– Спа… крк-к-х… спсибо. Думал, вы пре… предали…

– Во как, – оценил Ляшенко без удивления, да и без обиды, пожалуй. – Ну, я про тебя тоже много чего намыслил. Другие дозорные на месте порезаны, хлопцев гранатами закидали, а вас нема. Это уж после Мокей Саввич нашелся. «В капусту» нашинкованный.

– А банда?

– Еще не знаешь?! – комвзвода хотел покачать головой, но шея подвела, вышло дергано и коряво. – Да уж откуда тебе! Вторую неделю в лихоманке валяешься, еле вытащили… нема больше банды! Затравили их чоновцы подчистую! Живьем никого, а Бесу вовсе башку отсекли, возили напоказ. Ну и станицу ту рассчитали, по полной, за всех наших.

– По полной?

– А ты как хотел?! Красный террор – наш ответ на террор белый, про то и декрет Совнаркома есть! Я вот чуял, что контра на контре, а дал слабину, Мокея Саввича уважил. Сминдальничал, во как! Половина взвода жизнями заплатила! После еще в ЧК дергали, хотели под трибунал, но разобрались. Снова командую.

Никита закрыл глаза, вдохнул и выдохнул полной грудью. Живьем – никого! Никого!!!

– Это я виноват. Мы с дядькой Мокеем бежать хотели, но я с обрыва, а на него сразу четверо. Не успел. Кричит мне, прыгай, мол…

Слова рождались сами – и сразу становились реальностью. Единственной отныне правдой, без трусости и предсмертного, нелюдского воя.

– Надо было вернуться, попробовать, но я уже…

– Ты, брат, себя не кори. Уж Гришка с хлопцами на что лихие были, да не сдюжили, а ты вон с пулей в ноге выбрался. За пример тебя можно брать! Останешься в армии, как рана затянется?

– Я?!

– А чего такого?! Отправим на командирские курсы, подучишься. Врангель в Крыму недолго протянет, только ведь наши войны, брат, еще впереди, и толковые хлопцы нужны будут позарез!

Никита глянул внимательно, но насмешки на худом лице не увидел. Снова закрыл глаза. Толковый хлопец, значит? Такой вот ценой?!

– Спасибо, товарищ комвзвода, не мое это. Кровь за кровь, терроры там всякие. Учительствовать пойду.

– Ну, как знаешь, – усмехнулся Ляшенко, почесал подбородок яростно. – Я сам каличный, но понимаю, что в такую суровую для страны пору… и Мокей Саввич тебя не одобрил бы. Тоже ведь мог опосля Германской войны штык в землю и домой. Остался!

– Ему было некуда возвращаться, – сказал Никита тяжело, будто язык во рту налился свинцом. – Жена с дочкой умерли, а теперь и сам…

– Это да, – нахмурился Ляшенко. – Мы ему были вместо родни, и мы его не забудем. Может, улицу назовем его именем. В Екатеринодаре твоем, а хоть и в самом Петрограде! Или в Москве! Вывеску мраморную – вот такими буквами – улица имени товарища Калюжного! Нынче все возможно, брат! Власть народная, наша!

Ушел, оставив за собой будоражащие запахи курева, гуталина и необмятой гимнастерочной ткани, прожаренной солнцем. Запахи жизни.

Домой Никита вернулся через пару недель, жарким днем ранней южной осени. От вокзала до Покровки дошел пешком, опираясь на палочку – нога еще болела, но если лениться, вовсе охромеешь. Родная улица показалась вдруг странной, будто нарисовал ее неумелый и злой художник: вместо деревьев пеньки, в половине жилищ нет стекол, а стены усеяны пулевыми оспинами. К своей ограде подходил с нарастающим гулом в ушах. Остановился, разглядел все за миг, будто снова летел с обрыва: нетронутый дом, маму во дворе – и черное пепелище на месте дома соседского. Сердце колотнулось, ухнуло куда-то.

– Никита? – спросила мама неверяще. – Ты… насовсем?

Не метнулась к нему, как делали в книгах матери и подруги героев, – подошла осторожно, будто к чужому. Лишь теперь разглядел синеву под глазами и россыпь морщин на лбу.

– Взрослый такой, не узнать. Ты ранен?

– Слегка. Где отец?

– Отдыхает. Ему нездоровится, но к докторам обращаться ни в какую. Может, ты повлияешь на этого упрямца?

– Может, – кивнул Никита солидно. Никаких бросаний на шею, никаких «мамуль-папуль», все как прежде – отец и мама. Сухарь математик и учительница словесности, беззаветно влюбленная в идеи «народников».

– Он был очень огорчен, когда ты ушел на войну не простившись. Эта твоя записка – такое ребячество. Но переживания действительно сделали тебя взрослым, мой мальчик.

– А что… что с ними?

– С Ихельзонами? – Мама глянула в сторону пепелища. – Ничего особенного, просто уехали. Поразительная двуличность, на мой взгляд. Терпели правление белых, грозивших погромами, но не приняли власть трудового народа. Потом в их доме обитали какие-то бандиты, пьянствовали, а результатом стал пожар. Почему ты не проходишь?

– Отвлекся, – сказал Никита все так же ровно. Шагнул в калитку, показавшись вдруг себе непомерно высоким – или это мама разучилась держать спину прямо и стала сутулиться?

– Теперь все будет иначе, клянусь. Найду работу, будут харчи и дрова, с голоду не помрем!

Шагал тяжело, увесисто, и слова получались такими же. Как у товарища Ляшенко и у дядьки Мокея. Как у всякого воина, вернувшегося из походов, чтобы принять в награду заслуженный мир. Поглядел на спящего отца, прошел в свою комнату – тоже ужавшуюся в размерах, но знакомую до пылинки. Высокая кровать без мещанских рюшечек-подушечек, глобус, карта исчезнувшей Империи на стене, полка с книгами. Туда и посадил своего медведика, к Буссенару, Гауфу и Дюма-отцу. Самое место. Детство сгорело вместе с домом девочки Милы, а душистые травы в распоротом боку пропитались потом и страхом.

В эту ночь ему снова приснился Бес – впервые после лазарета. Безголовый, громадный, бежал за Никитой пустыми дворами, а родители глядели, скрестив на груди руки.

– Он не догонит, – сказал Фрол, загородив дорогу. – У него ведь башки нет, но ты скидывай с себя все, иди сюда.

Протянул непомерно длинные лапы, и Никита проснулся с воплем. Полежал в душной тьме, ощущая себя не героем, а крохотным, слабым щенком, козявкой, не способной защитить даже самого себя. И родителей. И новую власть, от которой так гордо ушел, без винтовки и шашки. Мечталось сидеть на крыше, высматривать звезды – но что там увидишь сейчас, кроме пепелища?