Александр Матюхин - Самая страшная книга 2022 [сборник litres]

Кот! Худющий, кудлатый, с крысой в зубах. Главный хищник дворовых дебрей! Смешно.

– Тьфу ты, напасть! Брысь давай!

Воздух из груди вырвался сипло, будто из пробитых мехов, рука опустилась. Котяра зыркнул презрительно и пропал в ближайшей щели.

– Вот то-то! – сказал Никита ему вдогонку.

Сказал – и перестал мыслить.

Будто огонек свечи, задушенный грубыми сильными пальцами.

– Ну, здорово ночевали! Не думал, что свидимся.

Сознание вернулось дурным, позабытым мороком. Кошмарами, от которых орал в домашней постели, мокрым пятном на штанах, кровавой, обтесанной куклой под деревом.

Только дерева сейчас не было. Ни солнца, ни вольного воздуха, ни реки с обрывом – бледный отсвет керосинки во тьме.

– Нипочем не загоралась, – поведал Фрол доверительно, будто близкому другу. – Фитили отсырелые, рухлядь одна! Обнищал народишко-то!

Ответить не получилось: рот забит чем-то жестким, шершавым. Мешковиной, наверное. Руки связаны за спиной, ноги в коленях добротно обмотаны толстой бурой веревкой.

– Хотел тебе сразу башку свернуть, да передумал. Как раз замок поддался, вышло сюда затащить. А раз вышло, то и спешка ни к чему. Вся ночь у нас впереди, так ведь?

Ужас пришел наконец, пережал дыхание, низ живота ощутился легким и бестелесным. Не сходил бы заранее до ветру – обделался бы снова. От одного лишь вкрадчивого голоса и плавных движений. От блеска клинка в керосинкином отсвете.

– Вот нож у тебя до-обрый, хвалю. Мне по нынешним временам носить несподручно, а ты молодец, спроворил. В одну дудку играем, потому и веселье будет обоим в радость! Мешать-то некому! Сарайка совсем гнилая, паутина с лета еще не тронута. А ты, выходит, поквитаться решил? Охоту на меня устроил, глуздырь ты несмышленый?

Подошел беззвучно, поставил рядом чадящую лампу, нагнулся к Никитиному лицу. Светлые, немигающие глаза, запах махорки и чего-то еще, нутряного, удушливого. Звериного. Неужели другие не чуют?! Стоят с ним рядом, хлопают по плечам! Не знают, что мутный взгляд уже стругает их до костей!

– Затравить решил дядьку Фрола, значит? Не смекнул, что у дядьки за всю его жизнь – один-единственный шрам, да и тот от Беса. До-обрый был казак, чего там! Чоновцы нас прижали, мы с ним на пару и вырвались. Там уж я дотумкал, что прошло его время. Сдаваться пора! – Сухие длинные пальцы коснулись бороды, разворошили до грубого рубца через всю щеку.

– Сквозь сон меня почуял, гляди-ка ты! Бебутом черканул, но тут и кончился Бесов фарт. Снес я ему башку, а рана мне заместо мандата послужила. Поверили, значится. Все бы гладко, да закавыка одна осталась…

Никита икнул, когда острие кольнуло его в щеку, совсем чуть-чуть. Дернулся, но чужое колено уперлось в живот, придавило к земле, а улыбка Фрола сделалась вовсе мечтательной, нездешней.

– Закавыка, говорю тебе. У Беса можно было юшку лить с душою, а вот ТОВАРИЩИ не одобряют. Ежели кого в расход – так пуля, и все дела. Без понимания людишки! Со смертью нельзя так, смерть – она ведь деликатного обхождения просит!

Лизнул испачканное острие, зажмурился. Снова открыл глаза – белесые, будто нелюдские уже. Дернул Никитин пиджак, обрывая пуговицы, нож нырнул под рубаху, разрезал наискось, обдало промозглым холодом.

– Ты дергайся, де-ергайся, так оно легче будет и мне послаще.

Боль пришла неожиданно, ледяным касанием. Взвился опять, но чужое колено и сейчас удержало, а лезвие уже двинулось новым заходом. Вспороло кожу на Никитином боку, вдоль первого разреза, протянуло неспешно, мешковина во рту сдержала мычание. Фрол вдохнул и выдохнул глубоко, со всхлипом.

– Смерть – она ведь уважения хочет и памяти долгой. Не все понимают, опять же. Суетя-ятся, спеша-ат…

Саднящая боль превратилась в огонь. Закрыть глаза уже не вышло – только глядеть, как лоскут твоей кожи отходит от мяса, тянется длинной полосой в чужих руках. Обнажает розовое, затекающее кровью.

– Ты, малец, не журись, о тебе-то память до-обрая будет. Шкуру твою подвялю, солью натру, дальше сама усохнет. Тебя уж черви съедят, а шкура будет при мне. Вечная жизнь, смекаешь?!

Лезвие подцепило живой лоскут, натянуло. Упругая полоса осталась в чужих пальцах. Никита дернулся, замычал, колено вдавилось под дых, но веревка на руках вдруг хрустнула. Если не померещилось. На затекших, придавленных телом руках, которыми не сделать сейчас ничего. И потом не сделать! Фрол куда сильнее! Если поймет по глазам, почует нюхом – сразу сунет клинок под ребро. Боль на этом закончится, но ведь так неохота сейчас умирать! На стылом полу, в гнилом сарае, где отыщут нескоро, да и узнать не смогут, объеденного крысами!

– Шкура-то нежная у тебя, мяса мало. Под шашечкой бы долго не протянул. В том деле жирные хороши, пузатые, их строгать сподручней, но мы и тебе найдем справу. Посмолю чуток, и продолжим, продо-олжим!

Развернулся к керосинке, зашелестел бумагой. Спешить ему впрямь некуда, а уж кожи на Никите хватит до самого утра. Если драть полосками по вершку. Боль притупилась, но знающий человек наверняка сумеет ее вернуть и преумножить тысячекратно.

Никита дернулся снова, еще и еще – руки свободней не стали. Без толку! Герои Майн Рида наверняка перетерли бы вервий и одолели злодея, но это ведь в книжках! Там, где добро всегда побеждает! Родительский дом, медведик на полке, строгий, но любящий взгляд мамы, отцовская ладонь ерошит волосы… Запахи дыма, солнца и хлеба…

– Ты чего это? – обернулся Фрол, мигнул самокруточным огоньком. – Проняло-таки? Оно всегда бывает, не сумлевайся. Этот ваш тоже все хорохорился, дерзил, а как взялись строгать, так и кончилась дерзость. У всех кончается.

Никита вдруг понял, что воет, утробно и безнадежно. Надо бы умолкнуть, но тело уже не слушается, бьется в путах.

– Ты погодь, сбереги дыхание-то. Пригодится еще. За ночь мно-ого чего изведаешь. Не преставился бы до времени, а то ведь слабенький, вовсе хлипкий. Сдохнешь, и не послушаю… или, может, о пощаде готов молить?

Вой в груди наконец иссяк, а угловатая худая фигура уже нависла сверху – показалось даже, что глаза светятся. Отблескивают угольками, жадным, поганым предвкушением.

– Ты не думай, малой, я ведь и пощадить могу. – Дохнуло в лицо горячей вонью, гнилыми зубами пополам с махрой. – Я все могу, я ж хозяин тебе сейчас! Попросишь как следует, да и жить останешься! Ты, главное, не ори, все одно не услышат, ты умоляй! Жить, смекаешь?! Жи-ить!

Корявая ладонь прошлась по лицу, дернула, кляп исчез. Удалось вдохнуть полной грудью. Будто перед атакой. Ляшенко, ребята, багровые тела под деревом. Родители смотрят строго – не подведи, не разочаруй – дядька Мокей прищурился в ожидании. Как под их взорами умолять и плакать?!