Александр Матюхин - Самая страшная книга 2022 [сборник litres]

Из теплого мрака его вырвало чье-то гнусавое «Даю установку…», и он упал с чудовищной высоты, плюхнулся в жгучую, резко пахнущую спиртом жидкость и под странные звуки «За фвое ждоровье!» отправился в неведомый красный зев.

Горло обожгло разбавленной водкой. Дыба тряхнул головой, но видение не прошло. Перед собой он видел самого же себя. Тот, другой, Дыба тоже поставил рюмку на стол. Ради эксперимента Олег поднял одну руку и слегка ею помахал, но отражение не подчинилось.

– Хорошо пошла? – спросило отражение. Дыба не ответил. Он чувствовал себя странно: слишком угловатым, длинным и тощим. Во рту не хватало пары зубов, левый глаз ощущался опухшим. Не веря в происходящее, Дыба вновь помахал отражению, пытаясь призвать его к ответственности.

– Да, и ты тоже прощай! – ответило то, не желая подчиняться оригиналу. – Не поминай, как говорится, лихом!

И вышло! Отражение Дыбы просто встало и вышло из так хорошо знакомого ему офиса. Но если он все еще остается сидеть в кресле…

Отражение в немытом окне приемной оказалось куда послушнее. Осматривая чужое лицо с огромным бланшем под глазом, Дыба мысленно выругался: «Сраный Вискас!»

Выскочив из кабинета как был, в пиджаке, он промычал секретарше что-то невнятное – язык ворочался во рту как чужой – и кинулся прочь из офиса. «Широкого» давно и след простыл. Что делать дальше, Дыба категорически не знал. Паника захлестывала его, и он рванул вглубь рынка, в толпу, просто надеясь, что среди людей будет не так страшно. На его счастье, у одного из рыбных прилавков Олег увидел знакомую лысину в опушке из седых волос.

«Юрий Валерьевич!» – хотел выкрикнуть Дыба, но выдавил лишь какое-то бульканье, дернулся навстречу, и тут же был остановлен мощной рукой одного из бычков. Произнесенное «Это я, Дыба!» превратилось во что-то вроде «Главрыба!».

Юра Писка повернулся, удивленно оглядел тощего гипнотизера и наконец вымолвил:

– Извините, молодой человек, не подаю принципиально.

Вместо «Это я, Дыба, не узнаешь?» получилось нечто невразумительное. Олег инстинктивно бросился к старичку. Реакция того была молниеносной – поджав губы, он плюнул чем-то острым в лицо Дыбе, и левый глаз тут же заволокло болезненной красной пеленой. По щеке потекло горячее.

– Ах ты пидор старый! – хватаясь за лицо, машинально выругался Дыба. Как назло, эта реплика вышла предельно внятно. Хук в челюсть, тяжелый как удар бампером, уронил Олега на деревянные палеты.

– А за эти слова, молодой человек, вам придется серьезно ответить…

Дальше его куда-то поволокли, скрипнула дверь, пахнуло дерьмом. Что-то блеснуло, второй глаз пронзило болью. Из разбитого зеркала души суть Олега истекла в очко общественного сортира, на самое дно безначального мрака, где уже поджидали жадно щелкающие челюсти мертвых богов.

Зима пробралась в деревню незаметно, хоть и ожидаемо. Подкралась на мягких белых лапах, оставляя на земле следы. Махнула пушистым хвостом, поднимая первую поземку. Ненароком коснулась души, будя смутные страхи и тревоги. Забот этой зимой у Сан Сановны прибавилось, а вместе с ними и страхов, каких раньше не было. Изменилась ее размеренная жизнь в глухомани в одночасье.

Едва сошла на нет весенняя распутица, заявилась в медвежий угол, забытую богом деревеньку Олька, непутевая Шурина внучка. Да не одна прибыла, а с мальцом-шестилетком. Вспомнила про бабку, вертихвостка, когда жизнь хвост-то ей прижала. Откудова малец – не сказала, все хмурилась да отнекивалась, так Сан Сановна и не дозналась. Про мать свою, невестку Шурину, тоже отмахнулась, мол, в ссоре они, не знаются. Покрутилась в деревне месяцок, отъелась маленько и засобиралась. Я, мол, в город, жизнь обустраивать, а ты, баба Шура, за Ванечкой, правнуком своим, догляди. Как устроюсь на фабрику, комнату в общаге получу – приеду и заберу. Да и обманула, зараза конопатая! Лето пролетело – как корова языком сняла, а Ольки – ни слуху ни духу. Жива ли, нет – одному богу ведомо. Что с мальчишкой в такой глуши старой бабке делать? И раньше-то в деревне восемь жилых дворов было, это летом-то, а к зиме – всего два оставалось: один Сан Сановны, другой – старика Бабурина. Так они и зимовали вдвоем, каждый день проверяли друг друга: не помер ли кто из них. А теперь одни они с Ваней живые души на всю деревню и десяток километров окрест. Помер старик Бабурин в конце октября. Хоронить его Сан Сановна не стала, сил не хватит. Но обмыть и обрядить смогла, Ванюшко пособил. Смышленый малец оказался, не в мать пошел. Так они старика-то в избе и оставили. Лампадку пожгли, помолились перед иконой и заколотили дом. Где жизнь прожил – там и остался.

Если бы не правнук, совсем Сан Сановне худо было бы. Мальчишечка хороший оказался, глазки умные, сам веселый, сметливый. За несколько месяцев многому обучился: и хозяйству, и печь топить, и за скотиной ходить. Да только мал еще, а ну как с ней что случится, как ему одному среди лесов и снегов выжить?

Женщина кинула украдкой взгляд на правнука, сидящего за столом напротив. Он сосредоточенно хлебал грибную похлебку. Сердце защемило. «Господи, дай мне сил пережить эту зиму, – взмолилась она. – Охрани нас от напастей. А летом, как из города наши вернутся, можешь меня прибрать, если зажилась я. Никогда я так смерти не страшилась, как теперь. Спаси и сохрани, Господи!»

Ветер бесновался всю ночь. Налетал на одинокую избушку, силился пробраться внутрь, выкрасть живое человеческое тепло. Ваня долго не мог уснуть, ворочался в кровати у теплой стены, нагретой медленно остывающей печью. Песнь ветра будила тревожные мысли, а сам «певец» представал в воображении лютой зверюгой, о которой рассказывала бабушка то ли страшные сказки, то ли жутковатые былички. А историй у нее было много: и добрых, от которых становилось тепло на сердце, и страшных, которые вроде она и рассказывать не хотела, да само как-то выходило, будто невзначай. И каждая застревала в памяти, оживала снова и снова при случае. Глянет иногда Ванька вечером в окошко, да и припомнит тут же бабулин наказ:

– Не смотрелся бы ты, Ванюшко, ночью в окошко, не то углядит тебя ойшорика-полуночница – не отвяжешься от нее после. Будет под окнами шастать да кошмары насылать.

Или, когда деда Бабурина в доме хоронили, баба Шура большие гвозди с собой взяла и молоток.

– Тебе зачем это, бабушка? – удивился Ваня, а та ему объяснила:

– А затем, милое мое, что мы деда-то в землю не положили, неправильно так-то, да только на кладбище все равно нам не снесть. И, чтобы он упырем-то не бродил по свету, мы его прямо в избе замкнем. Молитовкой заговорим. Побродит, глядишь, по избе, да и упокоится с миром.