Александр Матюхин - Самая страшная книга 2022 [сборник litres]

И после баба Шура с молитвами вбила гвозди и в порог, и в оконные наличники. С тех пор, выйдя на двор, Ваня нет-нет да и поглядывал в сторону дедова дома: не распахнута ли дверь, не отворены ли ставни? Не выбрался ли дед Бабурин на свет?

На все у бабушки свои присказки, сонно подумалось Ваньке. Он повернулся на другой бок и прикрыл глаза, слушая сердитые песни непогоды и бабушкино сонное дыхание. По телу разливалась сытая нега, а вкус пирожков с капустой по-прежнему стоял во рту. Теплые, пышные, укрытые чистой тряпицей, они стояли в старом серванте, куда спрятала их после ужина баба Шура.

– Наелись досыта, слава богу! – бормотала она, ворочая кочергой угли в печи. – Ты, Ванюшко, не забудь крошечки со стола смахнуть. Да и спать уже пора, ночь глухая идет.

– А почему ты крошки со стола всегда в печку кидаешь? – спросил однажды Ванька у бабы Шуры.

– Дак нельзя крошки на столе оставлять. И на улицу тоже негоже, – ответила она. – Если на ночь со стола еду или крошки не убрать, придет голодуша, будет со стола жрать. А потом и вовсе повадится ходить – не спасешься.

– А кто это? Как он выглядит?

– Да кто ж его знает. Никто не видал. Людям-то он не кажется, а вот, бывает, как внутрь к кому заберется, так и ест его изнутри. Тогда человек все время есть хочет. Вот и говорят, что голодуша на него напал…

Голоса постепенно глохли, образы становились тусклее, уступали место дреме. Порыв ветра снова

накинулся на избушку, взвыл в трубе, обнаружив, что через закрытую заслонку не пробраться. Неожиданно громко звякнула на кухне посуда, и этот звук спугнул дрему. Ваня открыл глаза, приподнял от подушки голову и прислушался. Кто это там, в кухне, хозяйничает? Не голодуша ли? Воспоминание холодком пробралось в душу: забыл он про бабушкин наказ, не стряхнул крошки со стола.

В кухне снова звякнула посуда, кто-то мягко спрыгнул на пол. Сердце Вани тоже прыгнуло, побежало куда-то. Он представил голодушу: маленького черного человечка с огромными зубами, как он крадется в ночи, приближается к нему, чтобы заползти внутрь и впиться изнутри этими зубами. Мальчик натянул одеяло на голову и затаился: вдруг не найдет? Запоздало подумал о спящей бабушке. Что если голодуша, не найдя его, нападет на бабу Шуру? И трусливо понял, что ему не хватит смелости, чтобы вылезти из-под одеяла и разбудить ее, предупредить об опасности. Он лишь свернулся в комочек, отделенный от ночной тьмы душной плотной тканью. Дрема вновь вернулась к изголовью, уселась, разматывая клубок снов. Ванька увидел свою маму в светлом плаще, медленно уплывающую в лодке на другой берег реки. Он был бесконечно далеко, и мама становилась все меньше и меньше, пока не исчезла вовсе.

– Вот лешеенок, зараза окаянная! – негромко ругалась баба Шура на кухне, но Ванька все равно услышал, проснулся и соскочил с кровати, торопливо выпутываясь из одеяла. Прошлепал босыми ногами по полу, застеленному матерчатыми половичками, и выглянул на кухню из-за ситцевой занавески.

Бабушка смахивала что-то ветошкой со стола, качала головой и бормотала:

– Ишь, повадилась шастать, шишголь! Ужо я тебя, погоди вот!

– Кого, ба? – спросил Ваня, обмирая от страшной догадки. – Голодушу?

Баба Шура оглянулась на правнука с удивлением. Лицо ее посветлело, и она вдруг негромко рассмеялась:

– Да не голодушу. Мыша у нас завелась. На запах пирогов, видать, пришла, да дверку в шкапчике не смогла открыть. По столу ходила, нагадила только, да и убралась восвояси. Садись-ко, Ванюшко, завтракать будем.

Мальчик сел к столу, осторожно отогнул край занавески и выглянул в окно. За ним висела жидкая предрассветная синь, обрамленная по краям морозным узором. Прислушался к своим ощущениям: не мучает ли его голод? Не грызет ли его голодуша, который ночью пробрался внутрь? Но голод донимал его не больше, чем обычно утром. Слегка бурчал живот, рот наполнялся слюной от предвкушения.

– Кушай, Ванюшко. – Баба Шура поставила перед ним тарелку пшенной каши, выставила на стол пироги.

Ваня сунул в рот ложку каши, проглотил и снова прислушался к себе. Голод не стал сильнее, ничто и никто не шевелился в животе и не кусал изнутри. Напротив него баба Шура тоже ела, склоняясь над тарелкой и прикусывая пирожок. Глядя, как исчезает еда из тарелки, Ваня вздрогнул от внезапно пришедшей в голову догадки. А что если голодуша, не найдя его, забрался в бабушку и теперь будет мучить ее голодом? Что тогда будет? Она съест все их припасы на зиму, а потом? Съест курочек и козу? А дальше?

Он внимательно смотрел, как бабушка с аппетитом ест кашу, прикусывая пирожок, и никак не мог понять, поселился внутри нее голодуша или нет.

– Ты чего не кушаешь-то, Ванюшко? – удивилась баба Шура, заметив, что тарелка внука почти нетронута. – Кушай, милое мое, неизвестно, когда пообедать придется.

– Бабушка, а ты голодная? – решился Ваня.

Она удивленно взглянула на него, улыбнулась и ответила:

– Была голодная. Пока печь растопила, пока кашу сварила – много времени прошло. Проголодалась за утро. Теперь вот сыта. Ты сам-то кушай.

– И тебя никто не кусает?

– Да кто ж меня кусать-то будет?

– Голодуша… – прошептал Ваня, втянув голову в плечи.

Баба Шура на мгновение замерла, разглядывая мальчика, а потом рассмеялась, раскрыв щербатый рот и раскачиваясь на табурете. Из глаз выкатились две слезинки и тут же скрылись в глубоких морщинах на щеках. Ванька робко смотрел на нее исподлобья, не зная, что ему делать. Бабушка, наверное, его дурачком считает, вон как смеется. Как ей теперь рассказать, что он сам слышал, как голодуша ночью по кухне ходил, крошки со стола ел, которые Ваня забыл стряхнуть.

Бабушка тем временем, отсмеявшись, вытащила из кармашка кофты беленькую тряпочку, стерла слезы и сказала:

– Да помер он, голодуша-то. Эвона как его кашей придавило. Не сдюжил.

Ваня опустил голову и слегка нахмурился, сообразив, что баба Шура шутит и даже не догадывается, какой страшный гость поселился в их доме. И виноват в этом он, Ваня. А значит, ему и отвечать: следить, кто из них стал много есть, и думать, как голодушу выманить наружу да подальше от их дома прогнать.

Зима уже не таилась. Осмелела. Бродила по окрестностям хозяйкой, и Сан Сановна радовалась, что успела до снегов и метелей еще дважды сходить к переправе, привезти с того берега муки, крупы да сахару побольше, чтобы до весны им с Ваней хватило с запасом. Да два кулька конфет прихватила в сельпо для внучка, ярко-желтых кругляшей с кислинкой.

Скоро завьюжит. Занесет дорогу до переправы глубоким снегом – не пройти иначе как на лыжах. Отрежут глубокие снега их деревеньку от остального мира со всех сторон. Каждое утро Сан Сановна с тревогой вглядывалась в новый день, едва открыв глаза, просила перед иконой: «Господи, дай мне один день! Много не прошу, лишь о дне сегодняшнем. Дай мне сил прожить его. Спаси и сохрани нас, грешных, и не оставь в немилости». А ложась спать, глядя туда, где должен быть печальный лик Богородицы с Младенцем, она тихо шептала: «Спасибо Тебе, Господи, за прошедший день! За то, что был с нами и помогал нам незримо». И так день ото дня катилось время в зиму и холода. Пела вьюга, заметая землю, кутая избы, из которых лишь одна дышала теплом и жизнью, пуская клубы дыма из печной трубы.