Роберт Чамберс - Король в Желтом

Тэсси отвернулась от меня и облокотилась на стол.

– Я видел твое лицо, – закончил я. – Мне показалось, ты очень горевала. Мы проехали мимо и свернули в узкий переулок. Внезапно лошади остановились. Я все ждал, зажмурившись, силясь уловить какой-нибудь звук, но вокруг было тихо как в могиле. Казалось, проходили часы, нарастало ощущение жути. Вдруг я ощутил чье-то присутствие и открыл глаза. Я увидел белое лицо кучера катафалка, взирающего на меня сквозь стеклянную крышку гроба.

Горький плач Тэсси оборвал мой рассказ. Она дрожала как осиновый лист. Я понял, какую глупость совершил, и попытался загладить вину.

– Полно, Тэсс, – проговорил я. – Я просто хотел показать тебе, какое влияние твоя история может иметь на сны другого человека. Ты ведь не думаешь, что я действительно лежал в гробу? Чего ты дрожишь? Разве не ясно, что твой сон и моя беспричинная неприязнь к безобидному церковному сторожу переплелись в моем разуме, едва я уснул?

Она уронила голову на руки и разрыдалась так, будто я разбивал ей сердце. Каким же идиотом я оказался! Однако этого было мало: собираясь побить рекорд собственной глупости, я подошел к Тэсси и обнял ее.

– Тэсси, милая, прости меня, – продолжил я. – Я не думал, что эта чушь тебя напугает. Да, ты слишком чувствительна, но ты же настоящая католичка, а значит, не можешь верить снам.

Она сжала мою ладонь и склонилась ко мне на плечо, все еще дрожа.

Я гладил ее по голове и утешал как ребенка:

– Забудь, Тэсси, посмотри на меня и улыбнись.

Она медленно открыла глаза и встретилась со мной взглядом; он испугал меня, и я принялся убеждать ее снова:

– Не глупи, Тэсси, ты же не думаешь, что эти сны повредят тебе?

– Нет, – сказала она, но ее алый рот дрогнул.

– Тогда в чем дело? Ты боишься?

– Не за себя.

– Значит, за меня? – весело поинтересовался я.

– Да, – прошептала она, едва слышно. – Я… я люблю тебя.

Я рассмеялся, но, когда понял, что именно она сказала, осекся и застыл, будто превратившись в камень. Это было величайшей глупостью. За миг, пролетевший между словами Тэсси и моей реакцией, я нашел тысячу возможных ответов на ее невинное признание. Можно было отшутиться, сделать вид, что не понимаю ее, пожаловаться на слабое здоровье или объяснить, что не верю в ее любовь. Впрочем, сердце оказалось быстрее мысли, а чувство вины явилось следом и слишком поздно. Я поцеловал ее в губы.

Тем вечером я, как обычно, прогуливался по Вашингтон-Сквер, обдумывая прожитый день, пока наконец не принял решение. Назад пути не было: я смотрел в лицо грядущему. Меня трудно назвать хорошим и хотя бы честным человеком, но я не хотел лгать себе и Тэсси. Любовь всей моей жизни покоилась в залитых солнцем бретонских лесах. Умерла ли она? Надежда кричала: «Нет!» Три года я прислушивался к ее голосу, три года ловил звук шагов у дверей. Неужели Сильвия забыла меня? «Нет!» – кричала надежда.

Итак, я не считал себя положительным героем, но не был я и опереточным злодеем. Мне нравилась веселая, бездумная жизнь, полная наслаждений, хотя порой приходилось горько жалеть о последствиях. Мою единственную страсть, не считая живописи, исчезнувшую на время или утраченную навсегда, хранили леса Бретани.

Было слишком поздно винить себя в случившемся. Неважно, что явилось причиной: жалость, желание утешить или удовлетворенное, торжествующее тщеславие. Менее всего мне хотелось ранить невинное сердце, а значит, оставался единственный путь. Огонь страсти и глубина чувств, которую я со всем своим опытом не мог и вообразить, вынуждали меня ответить Тэсси взаимностью или отослать ее прочь. Возможно, оттого, что я всегда боялся причинить другим боль, или потому, что мрачное пуританство совсем не в моем характере, я содрогнулся при мысли забыть наш безрассудный поцелуй, да и, по правде говоря, не имел этой возможности: врата ее сердца распахнулись, и наружу хлынул поток признаний. Люди долга, находящие горькую радость в том, чтобы делать других несчастными, противились бы искушению. Я не стал: не посмел. Едва буря миновала, я сказал Тэсси, что ей следовало выбрать Эда Берка и надеть простенькое золотое колечко, но она не слушала, и мне пришло в голову, что раз уж Тэсси решила любить кого-то вне брака, то лучше меня, чем другого. По крайней мере, я буду с ней нежен, и она не пострадает, когда помрачение оставит ее. Я принял решение, хотя и понимал, насколько трудно нам будет. На ум пришел обычный исход платонических отношений, и мне вспомнилось, с каким отвращением каждый раз слышал о таком. Зная, что принимаюсь за дело, почти непосильное для циника, я думал о грядущем, но ни на миг не сомневался – Тэсси в безопасности со мной. Будь на ее месте другая, я не забивал бы себе голову нравственной чушью. Любая девица могла стать моей жертвой, но не она. Я размышлял о будущем и видел несколько возможных исходов. Тэсси либо устанет от этой игры, либо сделается несчастной, и тогда мне придется жениться или оставить ее. Свадьба не принесет нам радости. У меня будет нелюбимая жена, у нее – муж, который не устроит ни одну женщину на свете. Вся моя прежняя жизнь едва ли давала право надеяться на семейное счастье. Если я брошу ее, Тэсси заболеет, но вскоре выздоровеет и выйдет за какого-нибудь Эдди Берка или, напротив, бездумно или намеренно наделает глупостей. С другой стороны, если она устанет от меня, перед ней так или иначе откроются «прекрасные» перспективы: достойный супруг, обручальные кольца, близнецы, квартирка в Гарлеме и бог знает что еще. Прогуливаясь в роще у Арки Вашингтона, я решил, что Тэсси найдет во мне опору, а время само обо всем позаботится. Вернувшись домой, я надел фрак, ибо маленькая, источающая слабый запах духов записка на туалетном столике гласила: «Подъезжай прямо к театру в одиннадцать». Внизу была подпись: «Эдит Кармишель, театр Метрополитен».

Тем вечером я, а вернее, мы с мисс Кармишель ужинали у Соляри. Едва первый золотой луч рассвета коснулся креста Мемориальной церкви, я вышел на Вашингтон-Сквер, оставив Эдит за брансвиком. В парке не было ни души. Немного побродив по аллеям, я отправился своей обычной дорогой – от статуи Гарибальди до многоквартирного дома на Гамильтон – и, проходя мимо церкви, заметил на каменных ступенях фигуру сторожа. Не в силах совладать с собой, я содрогнулся при виде белого, одутловатого лица и поспешил прочь. Он пробормотал что-то – вслед мне или про себя, – и внутри вспыхнула ярость: как смеет эта тварь со мной говорить?! На миг мне показалось, что я развернусь и обрушу трость ему на голову, но я лишь зашагал дальше, дошел до дома и поднялся в свою квартиру. Некоторое время я метался в кровати, пытаясь стереть из памяти звук его голоса, но не смог этого сделать. Бормотание сторожа наполняло мою голову, как жирный дым, поднимающийся из чана для топления сала, как отвратительный запах гнили. Оно становилось все отчетливей, и, дрожа на смятых простынях, я начал понимать, что именно он сказал. Слова, сперва невнятные, будто забытые, наконец зазвучали во мне: