Роберт Чамберс - Король в Желтом

Когда я, бледный от нахлынувшего ужаса, отшвырнул проклятый том и, едва дыша, откинулся на спину, Тэсси открыла глаза и посмотрела на меня…

Наша речь потекла мертвенно и монотонно, и некоторое время спустя я понял, что мы обсуждаем «Короля в Желтом». Великий грех таился в словах, чистых как хрусталь, прозрачных и музыкальных как журчание горного ключа, горящих подобно отравленным бриллиантам Медичи! Порочна и предана вечному проклятию душа, посмевшая с помощью этих слов очаровать и обратить людей в камень – слов, внятных невежде и мудрецу, тех, что дороже самоцветов, слаще музыки и ужасней смерти!

Мы разговаривали, позабыв о надвигавшихся сумерках. Тэсси умоляла меня выбросить аграф из черного оникса с причудливой инкрустацией – Желтый Знак, как то открылось из книги. Я никогда не смогу объяснить, почему отказался это сделать, и даже сейчас, пока я пишу исповедь в собственной спальне, хотел бы понять, что помешало мне сорвать его с груди и швырнуть в огонь. Уверен, я желал этого, но мольбы Тэсси оказались напрасны. Стемнело, прошли часы. Мы все еще шептались о Короле и Бледной Маске, когда полуночный звон сорвался со шпилей затянутого туманом города. Мы говорили о Хастуре и Кассильде, и мгла снаружи билась в слепые окна, подобно призрачным волнам у берегов Хали.

В доме было очень тихо. Ни звука не долетало с ночных улиц. Тэсси лежала среди подушек, в сумраке ее лицо казалось пепельно-серым, но рука ее крепко держала мою, и я знал, что она читает мои мысли так же, как я – ее, ведь нам открылась тайна Гиад и явился Призрак Истины. Теперь мы отвечали друг другу мгновенно и безмолвно; в какой-то миг вокруг заплясали тени и издалека донесся скрип колес. Звук приближался, становясь все громче и громче, пока не оборвался возле наших дверей. С трудом подойдя к окну, я увидел катафалк с черным плюмажем. Ворота внизу отворились и захлопнулись. Трепеща, я дополз до двери и запер ее, зная, что ни один замок на земле не удержит твари, явившейся за Желтым Знаком. Я услышал шаги в коридоре – тихие и мягкие. Он встал у дверей, и засовы рассыпались, сгнив от его прикосновения. Он вошел в комнату. С ужасом вглядываясь во тьму, я не видел никого, но хорошо почувствовал холодную, липкую хватку и закричал, сопротивляясь с убийственной яростью. Руки, впрочем, не повиновались мне. Он сорвал аграф из оникса с моего лацкана и ударил меня в лицо. Падая, я услышал тихий всхлип Тэсси: душа ее отлетела. Я мечтал последовать за ней, ибо знал, что Король в Желтом уже распахнул свою изорванную мантию и остается только молиться.

Можно рассказать больше, но не вижу, какую пользу это принесет. Мне уже не помочь – надежды нет. Я лежу в кровати – пишу, не задумываясь, умру ли прежде, чем закончу, и поглядываю на доктора, собирающего склянки и порошки. Он делает священнику жест, смысл которого мне предельно ясен.

Конечно, они будут сгорать от любопытства, гадая, чем закончилась наша трагедия, – непричастные, авторы книг, издатели сотен газет, но я не стану писать больше. Только священник прочтет мои последние слова и сохранит их в тайне. Пусть мир посылает своих ищеек в разрушенные дома, к очагам, тронутым смертью, а журналы распухают от крови и слез: моя исповедь – не для них. Они знают, что Тэсси мертва и я скоро последую за ней. Знают, что соседи, разбуженные нечеловеческим криком, вбежали в комнату и нашли меня, живого, в окружении мертвых, и все же понятия не имеют о страшной тайне, которую я теперь открою. Они не слышали слов доктора, указавшего на мерзкую, разложившуюся груду плоти на полу – бледный труп церковного сторожа:

– У меня нет ни гипотез, ни объяснений, но этот человек мертв уже много месяцев!

Кажется, я умираю. Жаль, что священник…

Mais je croy que je

Suis descendu on puiz

Tenebreux onquel disoit

Heraclytus estre Verité cachée [12].

Пустынная местность, раскинувшаяся передо мной, наводила уныние. Я сел, пытаясь обдумать ситуацию и, если возможно, припомнить какой-нибудь ориентир, чтобы выпутаться из неприятностей. Если бы передо мной оказался океан, все прояснилось бы: с утесов можно было разглядеть остров Груа.

Отложив ружье, я опустился на колени в тени скалы и закурил трубку. Затем посмотрел на часы. Почти четыре. Похоже, с рассвета я сильно отдалился от Керселека.

Вчера мы с Гульваном стояли на окружавших поселение утесах, оглядывая мрачные топи, среди которых я теперь блуждал. Тогда они показались мне плоскими, будто тянущиеся до самого горизонта луга, и хотя я знал, насколько обманчивы расстояния, все же не мог вообразить, что зеленые низины окажутся огромными долинами, полными дрока и вереска, а разбросанные повсюду валуны – громадными гранитными скалами.

– Местечко не для чужаков, – сказал старый Гульван. – Вам лучше взять проводника.

Я уверил его, что не потеряюсь, но теперь, смирившись с тем, что это произошло, сидел и курил, и ветер, долетавший с моря, хлестал меня по лицу. Сколько хватало глаз, вокруг простиралась пустошь, покрытая цветущим дроком и вереском, к небу поднимались гранитные валуны. Куда ни посмотри – ни дерева, ни жилища. Немного отдохнув, я взял ружье и, повернувшись к солнцу спиной, побрел дальше.

Было бесполезно идти за журчащими ручейками, то и дело перебегавшими дорогу. Они не впадали в море, но вели в глубь болот, к заросшим тростником озерцам. Поначалу я следовал их извивам, но они уводили в топь или текли к маленьким тихим прудам, где из зарослей осоки поднимался бекас и улетал прочь, вне себя от страха. Вскоре меня охватила усталость, а ружье, несмотря на двойную подкладку, натерло плечо. Солнце опускалось ниже и ниже, озарив желтый дрок и отражаясь в стоячей воде.

Я шел за своей гигантской тенью – она росла с каждым шагом. Дрок цеплялся за гетры и хрустел под подошвами, осыпая цветами темную землю, папоротник склонялся передо мной, волнуясь как море. Кролики выбегали из кустов вереска и прятались в зарослях орляка, а в осоке слышалось сонное кряканье утки. Однажды через тропинку метнулась лиса, а когда я склонился над быстрым ручьем, чтобы напиться, из камышей, тяжело хлопая крыльями, вылетела цапля. Обернувшись, я посмотрел на солнце. Оно уже коснулось равнины. Решив, что дальше идти бесполезно и придется, по-видимому, провести ночь на болотах, я, обессиленный, опустился на землю. Вечерний свет согревал меня, но ветры с моря дули все сильнее, и холод поднимался от подошв промокших охотничьих сапог. Над головой, будто обрывки белой бумаги, метались чайки, где-то на болоте кричал одинокий кроншнеп. Постепенно солнце село, и зенит заиграл последними красками. Я наблюдал за сменой цветов – от бледно-золотого до розового, пока наконец небо не запылало как тлеющие угли. Вокруг плясала туча мошкары, летучая мышь камнем сорвалась вниз и взлетела вновь в мгновение ока. Внезапно сон оставил меня. Услышав шорох в орляке, я открыл глаза. Большая птица, трепеща, зависла надо мной. С секунду я оставался недвижим, не способный пошевелиться, затем что-то пронеслось мимо моей головы, нырнув в заросли папоротника. Хищник взмыл в небо и, сделав круг, ринулся следом. Я вскочил на ноги, вглядываясь в темную зелень. В вереске шла борьба, но вскоре все стихло. С ружьем на изготовку я шагнул вперед, но опустил его, едва подошел поближе, и застыл в изумлении. Мертвый заяц лежал на земле, а на нем гордо восседал сокол. Одну лапу он вонзил жертве в шею, другой упирался в безжизненный бок. Впрочем, меня удивил не вид птицы над добычей: подобное мне не в новинку. На лапах сокола была привязь, с которой свисал металлический бубенчик. Наградив меня взглядом пронзительных желтых глаз, птица склонилась и вонзила кривой клюв в тело жертвы. В то же мгновение в вереске раздался шелест шагов, и из кустов показалась девушка. Не обращая на меня внимания, она приблизилась к соколу и, протянув ему рукавицу, сняла с зайца. Умелым движением надела на голову птицы клобучок и, держа ее на руке, наклонилась и подняла добычу. Затянув петлю на задних лапах зверька, она подвесила его к поясу и пошла сквозь вереск – обратным путем. Когда она проходила мимо, я приподнял фуражку: хозяйка сокола ответила едва заметным кивком. Я был так потрясен, так восхищен разыгравшейся сценой, что не сразу осознал: эта девушка – мое спасение. Глядя, как она удаляется, я вспомнил, что, если не хочу ночевать на продуваемом ветрами болоте, лучше заговорить немедленно. Услышав мой оклик, она вздрогнула. Я подошел ближе и заметил тень страха в глубине прекрасных глаз, но, услышав смиренную повесть о моих бедах, девушка зарделась и посмотрела на меня с удивлением.