Роберт Чамберс - Король в Желтом

– Главное, у птицы должен быть хороший аппетит, – говорила она. – Затем постепенно я уменьшаю количество пищи, которую мы называем pât. После многих ночей au bloc, как в случае с этими птицами, я добиваюсь, чтобы hagard спокойно сидел на запястье. Теперь он готов добывать еду. Я прикрепляю pat к концу ремешка, или leurre, и учу сокола прилетать ко мне, едва я начну вращать вабило над головой. Сначала я бросаю pât при его приближении, и сокол ест с земли, но через некоторое время будет хватать leurre на лету, когда я раскручиваю его или кидаю. После этого легко научить птицу охотиться, главное, не забыть faire courtoisie á l’oiseau, то есть дать ей попробовать добычу.

Ее прервал писк одного из соколов, и она поднялась, чтобы поправить longe, обмотавшийся вокруг bloc, но птица продолжала бить крыльями и кричать.

– В чем дело? – спросила Жанна. – Филипп, посмотри.

Я огляделся, но сперва не увидел ничего, способного вызвать переполох, который меж тем усилился. Теперь все соколы как один кричали и хлопали крыльями. Затем я взглянул на гладкий валун у ручья, откуда только что поднялась девушка. Серая змея медленно ползла по камню – глаза на плоской, треугольной голове блестели будто гагат.

– Couleuvre [40], – прошептала Жанна.

– Она ведь не ядовита? – спросил я.

Жанна указала на черную V на шее змеи:

– Она смертоносна. Это гадюка.

Мы смотрели, как рептилия медленно движется по камню к широкой полосе солнечного света.

Я подался вперед, чтобы получше разглядеть тварь, но Жанна схватила меня за руку, вскрикнув:

– Не надо, Филипп, мне страшно.

– За меня?

– Да, Филипп… я люблю тебя.

Я обнял ее и поцеловал в губы, забыв все слова, кроме:

– Жанна, Жанна, Жанна.

Она трепетала у меня в объятиях. Нечто в траве коснулось моей ноги, но я даже не взглянул вниз. Еще одно прикосновение, и мою лодыжку пронзила острая боль. Я посмотрел в прекрасные глаза Жанны д’Ис, поцеловал ее и изо всех сил оттолкнул. Затем, наклонившись, отшвырнул гадюку и каблуком раздавил ей голову. Помню страшную слабость и тяжесть в теле. Помню, как упал наземь. Мой стекленеющий взор остановился на бледном лице Жанны. Она склонилась ко мне. Свет в глазах померк, но я все еще чувствовал тепло рук, обвивших мою шею, и нежность щеки, прижатой к искривленным губам.

Придя в себя, я в ужасе огляделся. Жанны нигде не было. Я видел ручей и плоский камень, раздавленную гадюку в траве, но птицы и blocs пропали. Сад, виноградник, подвесной мост и обнесенный стенами двор исчезли. Я тупо смотрел на серые, утопающие в плюще руины, сквозь которые прорастали деревья. С трудом переставляя онемевшие ноги, я подошел ближе. С одной из веток слетел сокол. Он парил надо мной, описывая круги: поднимался все выше и выше, пока не исчез в облаках.

– Жанна, Жанна! – закричал я, но зов умер у меня на устах, и я упал на колени в сорной траве.

Видимо, то была воля Небес, ибо ноги отказали мне возле иссеченного ветрами алтаря плачущей Богородицы. Я смотрел на печальное лицо Девы, вырезанное в граните. Увидел крест и тернии у Ее ног и прочел под ними:

«Молитесь за душу

мадемуазесль Жанны д'Ис,

что умерла молодой от любви

в Филлипу, незнакомцу.

A.D. [41] Anno Domini ( лат. ) – от Рождества Христова. 1573».

На ледяном камне лежала женская перчатка, все еще теплая и душистая.

Коль опьяненным страстью и вином

Грозят мученья и в аду огонь,

Я опасаюсь, что пророков рай

Безлюден – пуст, как нищего ладонь.

Он улыбнулся и сказал:

– Ищи ее по всему миру.

Я ответил:

– К чему говорить о мире? Мой мир здесь, в этих стенах, под этим стеклянным куполом, среди позолоченных фляг и тусклых, украшенных драгоценностями доспехов, среди потемневших рам и холстов, черных ларцов и кресел, чьи высокие спинки с причудливой резьбой – в пятнах золота и лазури.

– Кого же ты ждешь? – спросил он, и я ответил:

– Когда она войдет, я узнаю ее.

В камине язычок пламени шептался с бледной золой. Под окнами я услышал шаги, голос и песню.

– Кого же ты ждешь? – спросил он, и я ответил:

– Я узнаю ее.

Шаги, голос и песня под окнами… Я помнил песню, но не шаги и не голос.

– Глупец! – вскричал он. – Песня все та же, но шаги и голос менялись с годами!

В камине язычок пламени прошептал над бледной золой:

– Не жди более, все миновало – и шаги, и голос под окнами.

Он улыбнулся и сказал:

– Ищи ее по всему миру.

Я ответил:

– К чему говорить о мире? Мой мир здесь, в этих стенах, под этим стеклянным куполом, среди позолоченных фляг и тусклых, украшенных драгоценностями доспехов, среди потемневших рам и холстов, черных ларцов и кресел, чьи высокие спинки с причудливой резьбой – в пятнах золота и лазури.

Призрак Прошлого не явится вновь.

– Если правда, – вздохнула она, – что мы теперь друзья, давай вернемся вдвоем. Ты забудешь все здесь, под летним небом.

Я прижал ее к груди, умоляя и осыпая ласками. Я схватил ее, бледный от гнева, но она вырвалась.

– Если правда, – вздохнула она, – что мы теперь друзья, давай вернемся вдвоем.

Призрак Прошлого не явится вновь.

Я шел среди цветов, их лепестки были белее снега, а зевы – чистое золото.

Далеко в поле женщина закричала:

– Я убила свою любовь! – И кровью из сосуда оросила цветы, чьи лепестки были белее снега, а зевы – чистое золото.

Нагнав ее, я увидел тысячу имен, украшавших сосуд, и кровь, пенящуюся у его края.

– Я убила свою любовь! – закричала она. – Мир жаждет, пусть же напьется вдоволь!

Женщина пошла дальше. Я смотрел далеко в поле и видел орошенные ее кровью цветы, чьи лепестки белее снега, а зевы – чистое золото.

Я стоял у моста, пересечь который дано немногим.

– Проходи! – вскричал привратник, но я рассмеялся и сказал:

– Всему свое время.

Он улыбнулся в ответ и запер ворота.

К мосту, пересечь который дано немногим, приходили молодые и старые – приходили напрасно. Скучая, я пересчитывал их, но вскоре устал от шума и жалоб и вновь подошел к мосту, пересечь который дано немногим.

Толпа у ворот загудела:

– Он опоздал!

Я рассмеялся и сказал:

– Всему свое время.

– Проходи, – вскричал привратник, когда я ступил на мост, а затем улыбнулся и запер за мной ворота.

Мы стояли с Пьеро на улице – там, где толпа бурлила как море. Все глаза были устремлены на меня.

– Что их развеселило? – спросил я, но он лишь ухмыльнулся, стряхивая мел с моего черного плаща. – Не знаю, наверное, какой-то шутник, может быть, честный вор.