Роберт Чамберс - Король в Желтом

Она была белой как снег и все же не бледнее его. Ее взгляд казался безмятежным как у ребенка, но он смотрел на нее, содрогаясь от ужаса. Свеча мерцала в его руке.

Наконец он прошептал:

– Сильвия, это я.

И снова:

– Это я.

Затем, зная, что она мертва, поцеловал ее в губы.

Всю ночь кошка мурлыкала у него на коленях, вбирала и выпускала когти, пока небо над улицей Четырех Ветров не побледнело.

В комнате уже стемнело. Высокие крыши домов напротив скрыли последний декабрьский свет. Девушка придвинула кресло поближе к окну и, выбрав большую иглу, продела в нее нить и завязала узелок. Разгладила лежащее на коленях детское платьице, наклонилась, откусила нитку и вытащила из шва другую, маленькую иголку. Смахнула с одежки остатки кружев и вновь аккуратно ее расправила. Вынула из корсажа иглу с продетой в нее ниткой и принялась пришивать пуговицу, но рука дрогнула, и нитка оборвалась. Пуговица скользнула вниз и покатилась по полу. Девушка подняла голову. Ее глаза устремились к полоске меркнущего неба над трубами. Откуда-то из глубины города доносился барабанный бой, а вдалеке нарастал смутный рокот, ширящийся и громыхающий, как тяжелые удары прибоя, а затем вновь отступающий с грозным ворчанием. Холод сделался нестерпимым. Острый, пронизывающий, он вгрызался в балки и стропила и превращал талый снег в наледь. Каждый звук за окном стал резким и металлическим – стук деревянных башмаков, хлопки ставней, одинокий человеческий голос. Воздух, скованный черным холодом, висел над городом пеленой. Дышать было больно, двигаться – тяжело.

Опустевшее небо казалось усталым, мрачные тучи таили печаль. Она пронизывала оледенелый город, разделенный замерзшей рекой, прекрасный город с башнями и куполами, мостами и набережными, с тысячей острых шпилей. Наполняла площади, сковывала дворцы и аллеи, скользила по мостам, кралась по узким улочкам Латинского квартала, серая под серым декабрьским небом. Печаль, неизбывная печаль. Мокрый снег осыпал мостовую легкой, прозрачной пылью, проникал в щели и плыл по подоконнику маленькими кучками. На улице почти стемнело, и девушка наклонилась еще ниже. Внезапно она подняла голову, отведя локоны с глаз. – Джек?

– Милая?

– Не забудь соскрести краски.

Он ответил:

– Хорошо. – И сел на пол перед плитой с палитрой в руках.

Его плечи и голову скрывала тень, но отсвет огня падал на колени и алым играл на лезвии мастихина. Рядом, полностью освещенный, стоял ящик с красками, на крышке которого было вырезано:

Надпись украшали американский и французский флаги.

Мокрый снег прилипал к стеклам, покрывал их звездами и алмазами, а затем таял в тепле комнаты и, стекая вниз, рисовал на окнах папоротники.

Заскулил пес – по цинку за плитой затопотали маленькие лапки.

– Джек, милый, как думаешь, Геркулес хочет есть?

Шум за плитой усилился.

– Он скулит, – тревожно продолжила девушка. – Если он не голоден, то…

Ее голос дрогнул. Долгий гул наполнил воздух, окна завибрировали.

– О Джек, – закричала она, – снова…

Ее голос потонул в визге снаряда, раздирающего облака.

– Упал совсем рядом, – прошептала девушка.

– О нет, – весело заметил он, – должно быть, где-то на Монмартре. – И, так как она не ответила, сказал нарочито беззаботно: – Они не станут стрелять по Латинскому кварталу, у них нет нужного калибра.

Собравшись с духом, девушка спросила:

– Джек, милый, когда ты возьмешь меня с собой – посмотреть статуи месье Уэста?

– Готов поспорить, – сказал он, отложил палитру и встал у окна, рядом с ней, – Колетт посетила его сегодня.

– Зачем? – спросила она, широко распахнув глаза, а затем добавила: – О, это ужасно! Правда, мужчины такие скучные, когда думают, что знают все на свете! Предупреждаю, если месье Уэсту хватит тщеславия вообразить, что Колетт…

Новый снаряд – с севера – пронесся по небу, пролетев над ними с долгим свистом, от которого заскрипели окна.

– Это, – вырвалось у него, – слишком близко, чтобы сохранять спокойствие.

С минуту они молчали, затем он, пытаясь казаться веселым, продолжил:

– Давай, Сильвия, уничтожь бедного Уэста.

Она лишь вздохнула:

– О милый, похоже, я никогда не привыкну к обстрелам.

Он опустился на подлокотник кресла.

Ее ножницы, звякнув, упали на пол, она уронила неоконченное платьице и, обняв художника обеими руками, положила его голову на колени:

– Не выходи этим вечером, Джек.

Он поцеловал ее запрокинутое лицо:

– Ты знаешь, так надо. Прошу, не усложняй.

– Когда я слышу снаряды и думаю, что ты снаружи…

– Они все падают на Монмартре…

– Они все могут упасть на Beaux Arts, ты сам говорил, что два ударили в набережную Орсэ.

– Случайно…

– Джек, сжалься! Возьми меня с собой!

– А кто будет готовить?

Она поднялась с кресла и бросилась на кровать:

– О, я никак не могу к этому привыкнуть, и знаю, что тебе нужно идти, но умоляю: не опаздывай к ужину. Знал бы ты, как я мучаюсь! Я… ничего не могу с этим поделать, пожалуйста, будь со мной поласковей, милый.

Он ответил:

– Здесь так же безопасно, как и в твоем собственном доме.

Девушка смотрела, как он наполнил спиртовку и зажег ее. Когда художник взял шляпу, она вскочила на ноги и молча прижалась к нему.

Затем он сказал:

– Будь храброй, Сильвия, помни, твоя смелость поддерживает мою. Ну, хватит, мне нужно идти!

Она не двинулась, и он повторил:

– Нужно идти.

Она отступила на шаг.

Джек решил, что она собирается что-то сказать, и застыл в ожидании, но Сильвия лишь смотрела на него, и он поцеловал ее вновь, немного нетерпеливо, и добавил:

– Не волнуйся, любимая.

Он спустился на первый этаж и хотел уже выйти на улицу, когда из привратницкой вышла, прихрамывая, женщина. Держа в руке письмо, она позвала:

– Месье Джек! Месье Джек! Месье Фэллоуби оставил его для вас!

Он взял письмо и, прислонившись к дверному косяку, прочел:

«Дорогой Джек!

Думаю, дела у Брэйта и Фэллоуби хуже некуда. Брэйт клянется, что это не так, а Фэллоуби говорит, что именно так и есть, сам делай выводы. У меня есть план, как достать еду – если сработает, я дам вам знать.

Искренне твой

P. S. Фэллоуби тряхнул Хартмана и его банду, слава богу! Что-то здесь нечисто, или этот тип просто скряга.