Петернелл ван Арсдейл - Пожиратели душ

Алис не любила местных. Как и их глупые песенки. В конце концов она возненавидела все эти старые колыбельные, хотя раньше, живя в Гвенисе, сама пела многие из них. Их слова застряли у нее в памяти намертво, и, как она ни силилась, ей не удавалось выбросить их из головы.

Алис вспоминала те времена, когда ей доставляло удовольствие пугать Гэнор такими песенками. Это была не Алис, а какая-то другая девочка. В другой жизни. С тех пор как маму и папу забрали пожиратели душ, а Зверь явился Алис в лесу, от всех этих старых колыбельных ее тошнило. Ей казалось, что сердце у нее чернеет и делается твердым как камень, когда она слышит подобные песенки из беззаботных уст местных детей. Ей хотелось схватить за волосы, например, ненаглядную Керис, одну из самых красивых девочек в Дефаиде, и рассказать ей, каков Зверь на самом деле. Сказать, что он не воркует, что он говорит с тобой изнутри. Заставляет тебя чувствовать внутри ветер. Хорошо бы увидеть, как глаза Керис расширяются от ужаса, как она плачет.

Иногда Алис пугалась самой себя. Когда злость вот так накатывала на нее, она не сомневалась, что ни у кого из других сирот Гвениса нет таких скверных мыслей. Они устали, были измучены, часто грустили. Но они не сердились, не гневались. А злоба Алис была как жгучий перец. Она жалила и иссушала девочку изнутри. Но со стороны Алис казалась такой же, как остальные дети Гвениса, и в какой-то момент она обнаружила, что другие больше не смотрят на нее так, будто она знает разгадку непостижимой тайны. Она уставала так же, как они. Проживала день за днем с той же обреченностью, что и они. Их жребий был общим.

В раннем детстве Алис думала, что ненавидит ночь. Теперь ночь превратилась в чудовище, огромное, темное, каждый день поджидающее ее, Алис. Обителью чудовища служила Ограда, деревянная гора, и она, Алис, знала ее лучше собственной спальни. Алис уже с трудом вспоминала время, когда этой горы не существовало, когда дни и ночи не были привязаны к ней. Нелегко было даже летом, когда дни стояли долгие, но зимой, казалось, едва сироты Гвениса успевали переделать самые насущные дела, как свет начинал меркнуть. И тогда их призывала Ограда.

Каждый вечер дети Гвениса карабкались наверх, на Ограду, или уходили в сопровождении сторожевых собак в темнеющие поля. А в это время деревенские собирались вместе. Они провожали последние лучи уходящего солнца, и мужчины крепко-накрепко запирали ворота. И тогда селяне хором запевали псалом:

Алис никогда не пела вместе с деревенскими вечерний псалом. И постепенно дети Гвениса тоже перестали петь. Многих доконали первый снегопад или гроза, когда ноги скользили по обледенелым мосткам; других возмущала необходимость ютиться под прохудившейся крышей сторожевой башни или дрожать от холода в полях. Но Алис знала, что никому нет дела, поют сироты или нет. Дети Дефаида голосили за всех.

Шли годы, и Алис из девчушки с запавшими глазами вытянулась в высокого подростка. Возвращаясь мыслями назад, к самому началу переезда в Дефаид, она удивлялась, как ей вообще удалось выжить. Опыт ее, двенадцатилетней, затмил тот, что накопился к семи годам. Кое-что, однако, сохранилось. Алис по-прежнему ненавидела старейшин, а их жен старалась обходить стороной.

Однако удавалось это не всегда, потому что Мать часто отправляла Алис с поручениями за Ограду. Наверное, она хотела сделать воспитаннице приятное – дать ей возможность вздохнуть полной грудью. Но перед тем как вырваться из тюрьмы и ощутить хотя бы ненадолго вкус свободы, Алис должна была отправиться к старейшине Майлсу или к его жене за разрешением. После того как возведение Ограды завершилось, верховный старейшина поделил деревню на клинья, как пирог, и передал по клину каждому старейшине в управление. Аргайлам в старейшины достался Майлс. Алис видела в нем не что иное, как тень верховного старейшины. И действительно, тот настолько тесно общался с верховным, преданно заглядывая ему в глаза, что Алис придумала Майлсу кличку. Она называла его Тупейшина. Куда бы ни направлялся верховный старейшина, при нем всегда находился Тупейшина Майлс, угодливо что-то шепчущий ему на ухо.

Уроженцы Дефаида могли беспрепятственно выходить за Ограду и возвращаться при соблюдении трех условий. Во-первых, надо было отметиться у охраны в сторожевой будке. Во-вторых, вернуться до захода солнца. И в-третьих, никогда, ни при каких обстоятельствах, не заходить в старые брошенные дома. Наказанием за нарушение последнего условия служило изгнание из Дефаида навеки. Оно и понятно, думала Алис, старейшины прекрасно знали, что люди, оказавшись на старом месте и глотнув там свежего воздуха прежней свободы, попросту не вернутся назад в пыльную тесную деревню.

К детям Гвениса, выходящим за Ограду, применялись еще более жесткие правила. От сирот требовалось сначала посетить своего старейшину и записаться в специальной книге. Затем им давали пронумерованный браслет, который полагалось носить за пределами Дефаида и вернуть обратно по возвращении. Значение имело не ношение браслета, а именно его возврат. И каждый старейшина знал: если браслет не возвращен ему в конце дня, значит, сирота из Гвениса ударился в бега.

А этого старейшины Дефаида боялись больше всего. Алис мечтала увидеть лицо верховного старейшины, если однажды он проснется и узнает, что все дети Гвениса ушли из Дефаида. Но только этого никогда не случится. Сироты знали свои обязательства в заключенной сделке. Они отдали Дефаиду свои глаза и уши, свои тела и детство, а взамен им предоставили кров, пищу, платье и какую-никакую защиту от угроз окружающего мира.

На долгой дороге из Дефаида в любом направлении путника подстерегали не только холод и голод. Среди детей начали ходить рассказы о том, что они видели по ночам на пастбищах. Речь шла о похожих на деревья женщинах, которые шептали и пели, звали поспать и отдохнуть. До сих пор женщины-деревья являлись только детям от шестнадцати лет и старше. И никто не последовал за их убаюкивающими голосами. Пока. Это лишь вопрос времени, думала Алис, наступит момент, когда один из сирот не устоит. Захочет уснуть. Кто из детей Гвениса не пожертвовал бы всем ради сна?

Никого из них не надо было уговаривать помалкивать об увиденном. Подобные толки в Дефаиде означали порку, а то и хуже – изгнание. Поэтому дети Гвениса рассказывали о поющих женщинах лишь друг другу, да и то тишайшими голосами, возвращаясь с полей.