Алина Реник - В лабиринтах вечности

Выпалил и замолчал, испугавшись собственной несдержанности.

Пауль заинтересованно посмотрел на побагровевшего друга. «Ого! Он сейчас, как и я — на ученом совете, — пытается доказать некую Истину, но у него, как и у меня нет доказательств! У него нет доказательств! Или есть?.. Он что-то скрывает!?»

И уже более дружелюбно, положив руку Мустафе на плечо, сказал:

— Поясни, друг!

— Ты сам говоришь «пирамиды, вазы и саркофаги есть, а инструмента, объясняющего их изготовление, нет». Так вот я хочу показать тебе кое-что иное… для этого нужно ехать в Асуан, туда, откуда этот саркофаг.

— Хорошо, хорошо. Асуан, так Асуан. Но ехать только для того, чтобы увидеть вырубки в гранитных шахтах и как делали саркофаги и стелы, я не хочу.

— Увидишь гораздо больше! Клянусь Аллахом, ты не пожалеешь!

— Ну, дай-то Бог! Но если… — Пауль начал было резко, но боясь обидеть Мустафу, который без того уже был пунцового цвета, сказал более примирительно. — Понимаешь, когда я вижу эти «таинственные» бороздки, или цилиндрические отверстия в граните глубиной в несколько метров в храме Сфинкса, не понятно для чего сделанные, а главное чем(?), у меня возникает лишь один вопрос: «Как они это сделали и чем?» И мне бы не хотелось…, понимаешь, не хотелось бы видеть ещё раз доказательства моих предположений, и сотый раз задавать дурацкий вопрос: «Как?» Я хотел бы видеть ответы, доказательства…

Шлиман замолчал, поковырял тростью песок, и, легонько постучав по саркофагу, сказал:

— Вот и он лишь подтверждение моих сомнений — выполнен он уж слишком точно! Обработка камня настолько безукоризненная, что для такой работы требуются высокотехничные станки, а не зубила и молотки.

— Ах, опять ты об этом, — потянул Мустафа, глаза его горделиво сверкнули, — значит, были мастера, которые могли…

— Не говори глупости, — резко оборвал Пауль. — Даже сегодня, в 1913 году, подобные пропилы создать практически невозможно!

Резкость, с которой Пауль остановил Мустафу, заставила его задуматься. Он замер, закрыл глаза, как, если бы хотел получить благословение у Всевышнего на дальнейший спор. Он боролся с собой — ведь очень тяжело хранить тайну, когда осознаешь, что именно ты, а не этот холеный немец обладатель Величайших Знаний. Тщеславие распирало. Оно и стало причиной необдуманного поступка.

— Нет, постой! Есть, есть одно…, что тебя заинтересует, — Мустафа замолчал, перевел взгляд с Пауля на солнце, зажмурился и, вновь вперив немигающий взгляд в немца, сказал, — В Дельте нам очень часто встречался картуш этого фараона…

Он кивнул в сторону саркофага, что уже поставили на постамент.

Столько веков прошло, а саркофаг стоял как новенький и поражал величавой простотой, безукоризненно отшлифованной поверхностью и чёткостью линий.

— …Мы были с тобой в Аварисе — городе Рамсеса II.

— И?..

— Всё это связано между собой!

— Что?!

— Аварис, Рамсес II, хабиру, атланты и их древние Знания, — в сердцах выпалил Мустафа.

— Хабиру!? Кто это?

— Хабиру — древнее название семитских племен. Евреи.

— Евреи?! Как евреи? О каких евреях ты говоришь… — Но вдруг от настойчивого взгляда Мустафы его осенило. — Ты хочешь сказать, что есть некая связь…?

— Да, есть! — Твердо ответил Мустафа, — Не могу этого объяснить, но только знаю — знания атлантов были утрачены с уходом хабиру.

Мустафа замолчал, приготовился отстаивать свою версию, но немец не пытался оспаривать или высмеивать его. Он вновь уставился в одну точку, верил и не верил, но он хорошо помнил слова своего деда: «в истории возможно все, даже самое невероятное»! Пауль молчал…

И долго бы он прибывал так в абсолютном молчании (в душе почему-то была «абсолютная тишина»), если бы Мустафа не похлопал его по плечу:

— Пауль? Очнись!

— Сегодня выехать сможем?

— Конечно! До Луксора на поезде, а там по Нилу два дня — и мы на месте.

Гарем затих, затаился в тревожном ожидании…

Через длинную анфиладу гарема, шлепая оторвавшимся ремешком левой сандалии о гранитные плиты, стремительно шёл фараон. Спешил. Боялся не успеть к предсмертному ложу любимой жены. Боялся не успеть вдохнуть её последнее дыхание. Так стремительно шёл, что не замечал ничего и никого вокруг. Не замечал траурных приготовлений, не замечал слуг и рабов, которые при его появлении, все как один, пали ниц и, уткнув носы в гранитные плиты, разразились рыданиями. Не заметил и детей Нефертари, что сгрудились у покоев царицы. Они, было, бросились к нему, но он на ходу, даже не глянув, отстранил их рукой, только гневно бросив:

— Молчали! Сета на ваши головы! Несчастные!

Приподняв тяжелый полог, фараон вошел в темную комнату, освещенную лишь маленькой алебастровой лампой. На цыпочках, стараясь не шлепать оторвавшимся хлястиком сандалии, подошел к ложу, сердце сжалось — любимая, белее цветка лотоса, с темными кругами под глазами, едва повернула голову к нему, улыбнулась… чуть-чуть… уголками губ — и он…

…Он — Великий Рамсес, Владыка Верхнего и Нижнего Египта, гроза многих народов опустился на колени подле ложа любимой, и, целуя остывающую руку, — заплакал!

Лишь взглянула на него, лишь успела сказать: «Люби детей моих…» и душа ее, как птица мент (птичка мент, олицетворяющая собой одну из ипостасей души человека в загробном мире), взметнулась так, что не догнать её, не поспеть за ней — она уже далеко — на пороге Вечности!

Мгновение тишины… и только легкий, неуловимый шепот пронесся над головами, словно шелест песка в пустыне:

Ушла… ушла… ушла…

…Внезапно истошным воплем разорвало тишину — это плакальщицы заголосили, зарыдали, и флейты печальным эхом подхватили их скорбные крики, разнося по лабиринтам дворца страшную весть; и вот уже гулкие барабанные удары оповещают город о великом трауре — «Любимая жена фараона, первая во дворце, Нефертари — Меринмут уже на пути в царство Осириса».

Но фараон не слышал всего этого, он оплакивал жену — свою первую и единственную любовь. Лишь для неё совершал он Великие походы, для нее строил храмы, и ей единственной позволено быть у ног его колоссов. Он знал — он войдет с Нефертари в Вечность. Но вот только эта Вечность раскрыла свои объятия для нее, и закрыта пока для него!

— Как ты торопишься, милая! — твердил он, стоя подле любимой на коленях и прижимаясь к ней влажной от горьких слёз щекой. — Как торопишься! Не спеши… подожди меня… подожди…

Время тонуло в его душевной тоске…

К ложу усопшей подошла старшая дочь — Неферкемет, опустилась на колени рядом с ним. Фараон посмотрел на неё, так словно она могла остановить ход времени и всё изменить. Знал — она может многое!