Элизабет Ли - Ведуньи [litres]

Как бы мне хотелось, чтобы моя семья тоже могла участвовать в общем веселье! Как бы мне хотелось, чтобы меня перестал терзать страх оказаться обнаруженной – этот страх, точно злой дух, так и шныряет вокруг меня в темноте. Как бы мне хотелось пересечь реку и действительно стать другой Сарой!

Когда музыка замедляет темп, замедляем его и мы, и тогда Дэниел так близко прислоняется ко мне, что я чувствую на шее прикосновение его губ.

– Пойдем со мной, – шепчет он.

Мы выбираемся из круга, когда музыканты вновь начинают играть какой-то веселый танец, и бежим от света костра, от оживленных людских лиц, и благословенная тьма скрывает нас. Мы держимся за руки, и один раз я все же оглядываюсь, проверяя, не следит ли кто за нами. Так и есть, Гэбриел смотрит нам вслед, но при этом разговаривает с хорошенькой дочкой кузнеца, и я надеюсь, что в данный момент наш уход не вызвал у него особых сожалений.

Я знаю, что в эту ночь в лесу будет немало и других влюбленных пар; знаю я и то, куда ведет меня Дэниел. Вот и берег реки, и мы останавливаемся, не разнимая сомкнутых рук, и я чувствую, какой жар исходит от тела Дэниела. Здесь холоднее, чем на лугу, и я невольно прижимаюсь к его груди, все еще вздымающейся и от быстрых танцев, и от бега через лес. Он приподнимает прядь моих волос, в которую вплетены беленькие цветочки, и, восхищенно покачивая головой, говорит:

– Как ты прекрасна сегодня! Впрочем, ты всегда прекрасна.

Его губы льнут к моим губам, от него пахнет элем и сладким пудингом, который я готовила днем. И он так целует меня, что я понимаю: на этом он сегодня не остановится. Да я и не хочу, чтобы он останавливался.

Подо мной жесткие комья земли, в темноте что-то бормочет река. И больше никого и ничего – кроме нас двоих. Я знаю, что хочу этого, хочу каждой частичкой своего существа. Только здесь, только с ним. Дэниел приподнимает мою юбку, потом еще выше задирает ее. Дыхание вырывается из моей груди короткими быстрыми толчками. Руки мои дрожат, когда я расшнуровываю на нем рубаху. Я так неуклюжа, что только запутываю шнурки, и он со смехом смотрит на ту паутину, которую я сотворила, и начинает распутывать узлы.

– Дай-ка я сам. Ну вот. – Он гладит меня по щеке. – Ты счастлива?

– Очень. Очень.

Его улыбка вдруг меркнет, он опускает голову, и я догадываюсь, какова причина этого. Я кладу руку ему на грудь и спрашиваю:

– А ты разве нет?

– Нет, я тоже счастлив. – Он издает короткий смешок. – Вряд ли я когда-либо был более счастлив, просто ты… такая красивая, а я… Мы ведь еще не обвенчаны… и так грешить…

Мне следовало бы отпустить его, поправить одежду, перевести дыхание и пойти прочь. Но я не могу. Желание слишком велико, чтобы ему сопротивляться. И мне вовсе не хочется отпускать Дэниела. И я говорю ему:

– Мы с тобой поженимся. И у нас будет свой дом, и ты станешь фермером, и у нас будет та жизнь, о которой ты мне рассказывал. Господь свидетель, все это у нас непременно будет!

– И ты будешь печь хлеб.

– И мы будем танцевать…

Мы вместе со смехом договариваем:

– …и будем есть медовую коврижку!

Я снова ложусь, и он моментально следует моему примеру.

– Господь свидетель, мы поженимся, – говорит он.

– А значит, в том, что мы делаем, и нет особого греха, – говорю я. Хотя на самом деле мне совершенно безразлично, грешно это или нет.

Пока отец, сидя за столом, как всегда наливался элем, Дэниел, извинившись, встал, вышел из кухни и прокрался в его спальню, стараясь двигаться как можно тише, чтобы в случае чего вовремя услышать отцовские шаги. Ночная рубашка матери по-прежнему лежала на ее стороне постели и была протерта почти до дыр в тех местах, где отец теребил ее своими загрубелыми пальцами, подносил к лицу, нюхал, а потом плакал, уткнувшись в нее, как ребенок в подушку. Мать умерла двадцать два года назад. На этой рубашке даже следов ее запаха не осталось, однако отец ни за что не хотел с ней расстаться и ни разу не согласился на то, чтобы место матери Дэниела заняла другая женщина.

Ключом от сундука Дэниел запасся заранее. Но когда он его повернул и приподнял крышку, старая кожа так громко заскрипела, что он даже поморщился. Он знал, что кольцо привязано ленточкой к материным кружевным свадебным перчаткам. Вины за собой он не ощущал: это кольцо все равно должно было достаться ему – так в его шестнадцатый день рождения сказал отец. В тот день отец, насквозь пропитавшись элем и весь мокрый от слез, сам открыл сундук, показал сыну материно кольцо и сказал, что если ему встретится достойная девушка, которую он полюбит так же, как он, его отец, любил свою покойную жену, то пусть сам наденет ей на палец это кольцо.

Дэниел не сомневался, что достойная девушка ему уже встретилась.

Весь день его не покидало ощущение какого-то невесомого счастья, ибо свершилось все то, о чем он прежде лишь мечтал и наяву, и во сне, и теперь они с Сарой навсегда вместе. После той ночи его, правда, разбудил дробный стук дождевых капель, но это его ничуть не огорчило, ведь отныне они с Сарой принадлежат друг другу, и мысль об этом казалась ему самым лучшим началом наступающего дня.

Он вспомнил, как на берегу реки она села и, прикрывая бок рукой, повернулась к нему спиной и потянулась за одеждой. А он, накрыв ее руку своей рукой, попросил:

– Покажи мне.

Руку она не убрала, но пальцы ее чуть-чуть расслабились, и ему ничего не стоило их приподнять. Пятно, которое она так старательно от него прятала, оказалось темно-красным, плоским и довольно большим, примерно с ноготь его большого пальца; оно отчетливо выделялось на ее белой коже.

– Значит, это оно и есть? – удивленно спросил он. – Но ведь это же… самое обыкновенное родимое пятно, только и всего.

– Меня не сама эта отметина беспокоит, – сказала Сара, и он увидел, что в глазах у нее стоят слезы. Он никогда еще не видел ее такой взволнованной. – Меня беспокоит то, что она означает.

Он взял ее за руки, притянул к себе, поцеловал и принялся успокаивать:

– Ничего это пятно не означает! Я таких сколько угодно видел – и у телят, и у щенков, и у поросят. Это самое обыкновенное родимое пятнышко.

Она улыбнулась ему – такой странной улыбкой, что он и хотел бы, да не мог поверить в ее искренность, – и сказала:

– Да, наверное, ты прав. Да, конечно, ты прав, я уверена.

А когда они наконец расстались, у него возникло ощущение, будто она унесла с собой не только часть его души, но и ту часть его кожи, которая соприкасалась с ее телом.

А во дворе Дэниела настиг Гэбриел и, схватив за ворот рубахи, потащил в глубь сада.

– Значит, ты ее увел, – грозно заявил он, смахивая с глаз прядь мокрых волос. – Увел ведь? Нашу доярочку? А ведь тебе известно было, что я первый на нее глаз положил! Я только-только к ней подъезжать начал, а тут ты и подсуетился. Увел ее.