Элизабет Ли - Ведуньи [litres]

Но все гораздо хуже. Когда Энни вновь обретает способность говорить, она сквозь горькие слезы выпаливает:

– Там эта девушка висит! В лесу! На ветке!

Мы, не говоря ни слова, бегом бросаемся следом за Энни. Она показывает нам путь и бежит на удивление быстро да еще и маму за руку тащит.

Ступни девушки застыли в воздухе примерно на уровне моих колен. Совсем недалеко от земли, которая могла бы ее спасти.

На шее у нее обрывок простыни, второй конец которого привязан к ветке. На нас с распухшего почерневшего лица тупо смотрят мертвые глаза. Изо рта торчит язык, раздувшийся, как гнилая рыба.

Смерть бедняжки не была ни быстрой, ни милосердной. Она довольно долго задыхалась, тщетно пытаясь дотянуться пальцами ног до земли, а жизнь тем временем понемногу утекала из ее тела, и рядом не было ни одной доброй души, никого, кто мог бы дернуть ее за ноги, сломать ей шею и спасти от дальнейших мучений.

На ее искаженном лице и сейчас видны следы слез.

Мама идет медленно, словно согнувшись под тяжестью того, что мы только что видели. Когда мы с ней прощаемся, она бережно закутывает меня в шаль, как маленькую, и сует мне в руки узелок с сухими травами. Потом берет мое лицо в ладони, целует и говорит:

– Расскажешь об этом только тому, кому полностью доверяешь. О нас даже не упоминай. Нельзя допустить, чтобы нас еще и с этим преступлением связали. И постарайся сделать так, будто нашел ее кто-то другой, а не ты. Сейчас ни в коем случае нельзя допустить, чтобы стало известно, кто ты такая.

Я быстро обнимаю ее и наклоняюсь к Энни. Она завернулась в мамину юбку, сосет большой палец и смотрит на меня своими карими глазками.

Я целую ее в щеку. Пожалуй, она все-таки чуточку поправилась.

– Не бойся, – говорю я, – мама никогда не даст тебя в обиду. А та девушка теперь спокойно уснула.

– Бедняжка, – вздыхает мама, когда я выпрямляюсь. – Отныне душа ее так и будет бродить по лесу вместе с другими неприкаянными душами.

Дэниел как раз ставит лошадей в конюшню. Слава богу, рядом больше никого нет, и мне ни перед кем не нужно притворяться. Лишь мельком взглянув на мое лицо, он хмурится, подходит ко мне, обнимает, и я тут же выпаливаю:

– Филлис! Филлис в лесу повесилась!

Дэниел считал удары колокола. Шесть, как всегда, в честь умершей женщины; потом еще по одному за каждый год, что Филлис прожила на свете. Ей было всего четырнадцать.

Их ферма всегда выделяла для похорон и лошадь, и повозку, так что ему с самого начала пришлось стоять там, видя перед собой растерянные и опечаленные лица людей. Мать Филлис подошла к нему, схватила его за руку. Ее лицо было так близко, что Дэниел мог бы сосчитать, сколько новых морщин появилось у нее после смерти дочери.

– Она ведь ему не давалась, знаешь ли. Сопротивлялась, ни за что не хотела… – плакала бедная женщина.

– Я знаю, – сказал он, не сомневаясь, что его теперь вечно будет преследовать высохшая дорожка слез на щеке мертвой Филлис – это было первое, что бросилось ему в глаза той ночью в лесу, когда он ее якобы нашел.

А мать Филлис все цеплялась за него холодными руками, и горькие слезы текли у нее по лицу и падали на землю.

– Она, наверное, решилась, когда у нее во второй раз месячные не пришли, – зачем-то рассказывала она, странно кивая, и Дэниел не мог понять, то ли она кивает в подтверждение своих слов, то ли просто у нее голова от горя трясется.

– Иди-ка сюда, Мэри, – окликнул ее отец Филлис, хмуро сдвинув брови. Потом подошел к ним, взял жену за руку и повел прочь. Но, оглянувшись через плечо, быстро сказал Дэниелу: – Совсем она с ума сошла после такой утраты. Слова разумного не скажет.

Дэниел занял свое место в процессии деревенских жителей, пожелавших сопровождать повозку с телом на кладбище. Он был рад, что темнота скрывает его лицо, а в руках у него свеча, защищающая от слетевшихся сюда неупокоенных душ. Оглянувшись назад, он заметил Сару, которая впервые решилась участвовать в похоронной процессии; ее чепец белел в лунном свете. Рядом с ней была Бетт.

Необычным было это собрание в амбаре. Состоялось оно сразу после похорон.

Но никаких поминок не было. Никому не предложили даже домашнего печенья или вина, и люди стояли мрачные, опечаленные. Собрание было устроено по предложению магистрата Райта. Он, как и в прошлый раз, взобрался на сноп соломы – постамент довольно неустойчивый, – и, возвышаясь над собравшимися жителями деревни, начал свою речь:

– Печальное событие послужило причиной того, что все мы здесь собрались. Трагическая гибель юной души. Огромная потеря для ее семьи и для всей нашей деревни. – Из того угла, где стояли родители Филлис, послышались глухие рыдания. – Однако нам ни в коем случае нельзя закрывать глаза на те отвратительные события, которые явились причиной этого несчастья, как и на недостойное поведение самой покойной, на ее женское распутство.

У Дэниела перехватило дыхание. Он ждал, что в защиту Филлис раздастся хоть чей-нибудь голос, но все молчали. Магистрат тоже помолчал, обводя взглядом толпу. Каждому в деревне было известно, что Филлис сама предпочла смерть позору. Каждому было известно, сколь неестественной и страшной была ее смерть. Даже преподобный Уолш взял эту историю на вооружение и представил ее в своей проповеди как некую пагубную случайность, хотя голос его во время службы дрожал от горя. Уж он-то, как надеялся Дэниел, не стал бы молча слушать, как Филлис обвиняют в распутстве, даже если это делает представитель закона.

– У всех вас есть дети, – снова заговорил магистрат Райт, – вы живете все вместе, в одной деревне, и ваш общий долг – вывести ваших детей на правильный жизненный путь, осветив его собственным благообразным примером. Я вижу зло, опутавшее вас подобно савану, подобно вездесущему туману! И если вы сами впустите зло в ваши дома, то и сети ваши будут приходить пустыми, и дети ваши станут голодать…

Дэниел чуть сдвинулся, не сводя глаз с чепца Сары. Но лица ее под ним разглядеть не мог. Он страстно мечтал вернуться во вчерашний день, когда они с Сарой были на берегу реки и он обнимал ее, а Филлис была еще жива, и душу его не терзало чувство вины и отчаяния, вызванного ее гибелью. Только Сара могла сейчас проникнуть в его душу и спасти ее, ибо он все глубже погружался в бездонный колодец страдания. Он даже начал потихоньку продвигаться к ней по краю толпы, понимая, что ему станет легче, если он хотя бы просто постоит с нею рядом.

– Наша молодежь слаба, – продолжал магистрат. – Слабы и наши женщины. Не хватает у них душевных сил, чтобы сопротивляться проискам дьявола. Слабоволие и духовная грязь поразили их души, а потому они становятся легкой и лакомой добычей для сил зла. Мы должны защитить их – и прежде всего от их собственной нравственной неполноценности.